9 С.А.Папков Обыкновенный террор. Политика сталинизма в Сибири

са на одной из шахт в г. Прокопьевске. В декабре 1942 г. в результате невыхода на работу в течение нескольких дней оба были арестованы, а затем преданы суду по обвинению в саботаже. Дело рассматрива­лось в закрытом заседании 24 марта 1943 г. под председательством судьи Фетисовой при двух членах суда и при бессловесном защитни­ке (протокол суда не зафиксировал ни одной фразы адвоката). Когда обвиняемым была предоставлена возможность изложить причины невыхода на работу, оба стали говорить о подорванном здоровье и от­сутствии обуви. «Я работать не мог, - объяснял Юлиус Левин, - бо­лели легкие. Обращались к врачу, но врач освобождение не давал». Юноша согласился признать, что «питание было неплохое, общежи­тие было, условия для работы были созданы, но только не было обу­ви». К этому он добавил: «Насколько процентов я выполнял норму, не знаю. Зарплаты получал мало. Я говорил, что слабый, поэтому не выходил на работу»1. Показания старшего Левина подтвердил его младший брат Давид. Однако суд оказался неумолим. В своем приго­воре он записал, что «по обоюдной договоренности» Левины «заня­лись контрреволюционным саботажем» - не вышли на работу 4, 5 и 6 декабря 1942 г. «Будучи на работе, лес не доставляли, заявляя, что лес тяжелый, тяжело носить... и горный мастер, видя, что план угле­добычи срывается, этот лесоматериал подносил один». В итоге засе­дания старший Левин, имевший до этого уже две судимости «за не­выход на работу», был приговорен к расстрелу, а его 18-летний брат -к 10 годам лишения свободы. После приговора дело осужденных юношей было направлено на утверждение суда высшей инстанции. 5 июня 1943 г. Верховный суд РСФСР изменил приговор облсуда: расстрел Юлиусу Левину был заменен 10 годами лишения свободы, а в остальном оставлен без изменений. В 2003 г. оба «саботажника» получили полную реабилитацию.
Другое аналогичное дело о трудовом дезертирстве, но рассмот­ренное в сессии военного трибунала2, по сути, демонстрирует полное тождество судебной практики, осуществляемой в этот период в су­дах и трибуналах. Данное дело касалось судьбы 41-летнего шахтера-стройбатовца из г. Прокопьевска Демьяна Скибина. Впервые Скибин был осужден в 1939 г. «за нарушение паспортного режима» (ст. 192 «а») к двум годам лишения свободы. В мае 1941 г. его срок заключе­ния окончился. Как только началась война, Скибина призвали в ар-
1 ГАКО. Ф. Р-904. On. 1. Д. 33. Л. 65 (судебное дело Ю.Ю. и Д.Ю. Леви­ных).
2 ГАКО. Ф. Р-309. On. 1. Д. 463 (дело Скибина ДА.).
299
мию и зачислили в строительные части для службы в МНР (Монго­лия). В июне 1943 г. его перевели в Кузбасс, на шахту им. Ворошило­ва, а спустя два месяца привлекли к суду военного трибунала за отказ от работы под землей. Заседание военного трибунала войск НКВД по Кемеровской области, в котором рассматривалось дело, проходило «без участия сторон», т. е. лишь при членах трибунала. В обвинитель­ном заключении говорилось, что откатчик Скибин, проработав всего три дня, заявил о категорическом отказе спускаться в забой: «Пусть со мной делают, что хотят - вплоть до расстрела». Такое поведение было расценено администрацией не только как уклонение от работы, но и как вредная агитация для других рабочих. На суде возможность выступить в свою защиту была предоставлена и самому Скибину. В своих пояснениях он сказал судьям, что почувствовал себя совер­шенно больным, «стал задыхаться в шахте, заболело сердце. Вот по­этому я и перестал выходить на работу. Но бойцов я не агитировал, чтобы они тоже бросали работу». Подсудимый добавил также, что комиссия, которая проверяла здоровье (он назвал ее членов «конова­лами»), признала его годным к труду. В самом конце заседания, пред­видя суровый приговор, Скибин попросил о возможности искупить свою вину кровью и направить его на фронт. Но трибунал не принял изложенные доводы. Красноармеец Скибин был осужден к расстрелу по ст. 58-14 УК РСФСР. Однако Военная коллегия Верховного суда СССР смягчила приговор, присудив обвиняемому 10 лет лишения свободы. Его реабилитировали только в 1999 г.
Кампания борьбы с дезертирством была лишь одной, наиболее радикальной, частью силовой политики закрепления рабочих на про­изводстве. На другом фланге в это же время протекала аналогичная борьба против менее значительных нарушений трудовой дисципли­ны - опозданий и прогулов. Как уже отмечалось, основным инструмен­том этой борьбы оставался Указ от 26 июня 1940 г. Поскольку случаи опозданий и прогулов многократно превышали размеры дезертир­ства (самовольных уходов с военного производства), то и практика Указа от 26 июня была значительно шире практики Указа от 26 де­кабря 1941 г. В Новосибирской области, например, с января 1942 г. по сентябрь 1943 г. численное соотношение уголовных дел по этим двум указам было такое: по Указу от 26 декабря (дезертирство) было возбуждено 15 359 дел (42 %), по Указу от 26 июня (прогулы, опоз­дания и самовольный уход) - 21 345 дел (58 %); всего - 36 704 дела1. С того периода, когда стало ясно, что война принимает затяжной ха­
1 ГАНО. Ф. П-4. Оп. 34. Д. 176. Л. 191. 300
рактер, советское руководство постаралось повысить эффективность репрессивных мер в отношении «указников», допустивших прогул или опоздание. Постановлением СНК СССР от 18 октября 1942 г. оно ввело дополнительную санкцию для нарушителей трудовой дис­циплины - наказание голодом, а именно: получая приговор по Указу от 26 июня 1940 г. (от 1 до 6 месяцев ИТР), осужденный должен был лишаться и части хлебного пайка1.
НАРОДНЫЙ КОМИССАРИАТ ПО СТРОИТЕЛЬСТВУ
... V.:' ^&S^i*?™/c.y^^
„О перехада ss 8-часовой
Бланк-приказ о нарушителе трудовой дисциплины. Кузбасс. 1943 г.
Приговоры за прогулы, опоздания и самовольное оставление ра­боты стали самым массовым уголовным наказанием, применявшим­ся советскими судами в годы Второй мировой войны (см. Приложе­ние 2). Как и другие виды правонарушений, эта разновидность «пре­ступности» приобрела в военных условиях множество своеобразных черт, выражавших специфические отношения между государством и обществом. Наиболее важной ее стороной, несомненно, являлся сам масштаб репрессии. В новейшей российской истории нет друго­го периода, который в этом отношении превосходил бы опыт войны. Конечно, Сибирь также была частью общей картины. О необычайных размерах преследований рабочих за прогулы и опоздания свидетель­ствует, в частности, судебная практика в Алтайском крае (см. табл. 4).
1 ГАНО. Ф. Р-1199. Оп. 2. Д. 22. Л. 23 об.
301
Таблица •
Число осужденных судами в Алтайском крае в 1941-1945 гг.

В том числе по Указу  
Годы Осуждено всеми видами от 26 июня 1940 г.  

  судов в крае всего в % к общему  
числу осужденных  
1941 57 432 39 163 68,2  
1942 70 759 31701 44,8  
1943 57 222 25511 44,5  
1944 46 118 20 940 45,4  
1945 41526 20 321 48,9  
Итого: 273 057 137 636 50,4  
* Составлено по: ЦХАФ АК. Ф. 1. Оп. 80. Д. 161. Л. 153,154.
Столь интенсивное применение уголовных мер по Указу от 26 июня, как и в случае с указом о «дезертирах военного производ­ства», в юридических кругах осознавалось как очевидная аномалия, от которой вред существенно превышает получаемые выгоды. Пред­ставители советского правосудия справедливо полагали, что массо­вые уголовные санкции за опоздания и прогулы ведут не к укрепле­нию производства, а к социальному ослаблению тыла, к накоплению потенциала недовольства и, в конечном счете, к подрыву единства тыла и фронта. В структурах власти стали раздаваться влиятельные голоса за пересмотр некоторых положений Указа. В апреле 1943 г. ру­ководство прокуратуры СССР во главе с прокурором В. Бочковым обратилось к правительству с предложением решительно изменить действие судебной системы в отношении нарушителей дисципли­ны. В обращении отмечалось, что ожидавшегося эффекта от приме­нения судебных мер фактически нет. За время действия указов от 26.06.1940 г. и 26.12.1941 г. в стране было осуждено за нарушения тру­довой дисциплины и предано суду за дезертирство более 5 млн рабо­чих и служащих, в том числе за прогулы - свыше 4 млн человек. Но количество прогулов и самовольных уходов по сравнению с 1941 г. не снизилось. «При таком положении, - отмечал прокурор СССР, -судимость за уголовные преступления, в свете столь больших цифр, теряет свое значение и становится по существу бытовым явлением»1. Бочков указывал также, что массовое применение судебных репрес­
1 РГАСПИ. Ф. 82. Оп. 2. Д. 885. Л. 111. 302
сий, сопряженное с материальными лишениями на длительный срок (до 6 месяцев) для осужденных, «не может не иметь существенного значения с точки зрения морально-психологического состояния се­мей военнослужащих». Выходом из этого положения, по его мнению, должен был стать перевод нарушений трудовой дисциплины из кате­гории уголовных в административные и передача функции наказа­ния нарушителей в руки директоров предприятий. Ведомство Бочко-ва подготовило даже проект специального правительственного указа, где предусматривалась замена судебных санкций на более мягкие виды наказаний за прогулы, которые санкционировались бы от лица директоров: а) перевод на нижеоплачиваемую работу на срок да трех месяцев или смещение на низшую должность, б) денежный штраф в пределах 30 % месячного заработка, в) снижение нормы выдачи хлеба. В мае 1943 г. предложения прокурора СССР были рассмотре­ны на заседании Юридической комиссии при СНКСССРс участием Шверника, Рычкова, Голякова и др. Комиссия посчитала, что проект Бочкова совершенно не приемлем по двум основаниям: во-первых, его применение означало бы фактическую отмену Указа от 26 июня 1940 г., что было бы неверно принципиально; а во-вторых, на пред­приятиях была бы установлена «система денежных штрафов в таких размерах, в которых их не было даже в дореволюционное время»1. Позиция Юридической комиссии стала официальной, и действия судебной системы по своей сути оставались неизменными в течение еще нескольких лет.
Вместе с тем репрессивный потенциал Указа от 26 июня 1940 г. никогда не находил своего полного воплощения, поскольку не мог преодолеть естественных пределов - сопротивления самой социаль­ной среды, на которую он был рассчитан. От частого и повсеместного применения уголовных наказаний их значение постепенно падало, они превращались в элемент повседневной заводской или шахтер­ской жизни, который воспринимался рабочими без особого смятения. Более того, к 1942 г. рабочие так адаптировались к указу, что научи­лись использовать его в собственных интересах. В ряде случаев они сознательно шли на нарушение тех положений указа, которые позво­ляли им короткий срок отсидеть в тюрьме, а после отбытия наказания легально уйти с постылого производства. В тех условиях даже тюрь­ма иногда оказывалась более благоприятным исходом, чем ненорми­рованный физический труд у станка или в забое. Описывая подобные примеры, представитель Наркомата юстиции РСФСР в Новосибир-
1 Там же. Л. 108.
303
ской области Терещенко отмечал: «Наказание в виде четырех меся­цев тюремного заключения1 многие из осужденных рассматривали как своего рода дань за то, чтобы отбыв это наказание, через четыре месяца иметь возможность, выйдя из тюрьмы, устроиться на работу менее тяжелую, чем в шахтах»2. В свою очередь многие судьи, пре­красно осознавая положение рабочего населения, тоже не проявляли чрезмерного усердия при вынесении вердиктов. Их осторожное пове­дение в отношении «указников» иногда выражалось в таких смягчен­ных приговорах, которые не были прописаны в Указе - в условном наказании или «общественном порицании». Кроме того, по Указу от 26 июня 1940 г. в период войны выносилось одно из самых больших количеств оправдательных приговоров - до 10-15 %.
Указы о трудовой дисциплине представляли собой специфиче­ский способ принуждения к труду в советской системе. В период вой­ны, появившись один за другим как цепная реакция, они развились в широкий комплекс законодательных актов и обрели форму закон­ченной правовой системы. Практическое их значение складывалось под влиянием двух факторов. С одной стороны, оно вытекало из не­обходимости мобилизовать дополнительные рабочие кадры для ус­коренного развития оборонного потенциала страны. И в этом смысле сталинские указы вполне укладывались в рамки традиционных мер, используемых многими государствами в условиях тотальной войны. В то же время указы-законы имели собственную тоталитарную при­роду. Их назначение состояло в том, чтобы компенсировать имманен­тные пороки сталинской хозяйственной системы, у которой еще в до­военный период выявилась хроническая неспособность развиваться и адаптироваться к меняющимся условиям без принудительных мер. Применяя суровые уголовные санкции в отношении рабочих, режим прикрывал беспомощность своей экономической политики, ее убо­гий механизм организации и стимулирования труда. Можно было бы предположить, что уголовные наказания в области труда оправды­вались исключительными, роковыми условиями войны - болезнен­
1 Четыре месяца тюрьмы - основной вид уголовного наказания, приме­нявшийся во время войны для самовольно ушедших с предприятий нево­енного назначения. До лета 1942 г. этот срок применялся также в угольной промышленности, пока угледобыча не была переведена в категорию военных отраслей (по Указу от 11 июня 1942 г.). Опоздания и прогулы во всех осталь­ных отраслях наказывались преимущественно 4-6 месяцами ИТР по месту работы.
2 ГАНО. Ф. Р-1199. Оп. 1.Д. 18. Л. 30. 304
ным ходом эвакуации и необходимостью спешной перестройки всей экономики страны для наращивания жизненно важных оборонных производств. Однако тот факт, что эти меры сохранили свою преем­ственность в восстановительный период, свидетельствует о другом: без массового принуждения к труду сталинская система лишалась всяких стимулов для поддержания производства и была обречена на провал.
Колхозные трудодни
В то время как с помощью карательных мер правительство стре­милось привлечь рабочих на объекты промышленности и удерживать их там до конца войны, в сельском хозяйстве подобными средствами оно пыталось решать аналогичную задачу. Его расчеты здесь состоя­ли в том, чтобы повысить интенсивность труда оставшихся в деревне колхозников при значительном снижении технической оснащенно­сти села. Такое соединение двух взаимоисключающих начал предо­пределило невероятные сложности в развитии аграрной экономики и небывалое напряжение в жизни сельского населения. Труд в сель­ском хозяйстве, ставший основной обязанностью для женщин, дере­венских подростков и стариков, превратился в непрерывное тяжкое испытание. В течение первых месяцев войны задача поддержания колхозного производства достигалась уже известными способа­ми - путем систематического нажима на сельских администраторов, главным образом - на председателей колхозов. Как руководители сельских коллективов, главы колхозов были ответственны за каждое мероприятие в деревне - от сбора денежных средств на государствен­ные займы - до отправки мобилизованной колхозной молодежи на оборонные заводы. Но основные требования к ним состояли в свое­временном проведении сельхозкампаний - сева, уборки и хлебосда­чи государству. В условиях войны, при возросших объемах государс­твенных поставок сырья и продовольствия, фигура колхозного руко­водителя становилась весьма уязвимой. Эта должность была одна их самых опасных на селе - над нею постоянно висела угроза админи­стративной расправы или предания суду за срыв какой-либо кампа­нии, поэтому редко кому удавалось занимать ее более года. Начало Великой Отечественной войны ознаменовалось наступлением ново­го, самого интенсивного этапа преследования колхозных руководи­телей. Главными обвинениями для них становились «саботаж хле­бопоставок» или «проявление антигосударственных действий», под которыми имелись в виду «разбазаривание хлеба», «потеря урожая»,
305
«затягивание хлебоуборки» (ст. 58-14, 109 и 111 УК РСФСР). Каж­дую сельхозкампанию по этим признакам преступлений в сельских районах в первые месяцы войны предавали суду десятки председа­телей. Только к концу 1942 г. пришло трезвое понимание, что беско­нечное смещение колхозных организаторов наносит существенный вред делу, и интенсивность атак на председателей начала сокращать­ся. Так, в Омской области за 1941 г. было осуждено 266 председате­лей, а в 1942 г. - 148. В Новосибирской области в 1941 г. осуждено 226 председателей и в дальнейшем этот показатель здесь также по­низился. Однако общее число тех председателей, кто вообще прохо­дил процедуру привлечения к уголовной ответственности, было го­раздо больше. В Новосибирской области, например, динамика в этой сфере выражалась такими цифрами (в сравнении с предвоенной эпо­хой):
в 1939 г. - возбуждено уголовных дел в отношении 217 председателей, в 1940 г. - «-« 379       «-«
в 1942 г. - «-« 439       «-«
в 1943 г. - «-« 257       «-«
В июле 1942 г. на заседании Новосибирского обкома ВКП(б), где обсуждалась проблема сельского хозяйства, один из работников партаппарата говорил: «Привлекали председателей колхозов к уго­ловной ответственности не жалеючи... По Пихтовскому району было осуждено 14 % всех председателей, по Чановскому району - 13 %, по Куйбышевскому - 10 %. ...80 % председателей колхозов были осужде­ны за то, что оказались неспособными руководить колхозом, не обес­печили выполнение тех или иных хозяйственно-политических задач. Спрашивается, если человек по своим способностям не годен к тому, чтобы быть у руководства колхозом, можно ли его привлечь к уголов­ной ответственности?»1
Что касается рядовых жителей деревни, для них инструментом мобилизации на первом этапе войны (до апреля 1942 г.) служили по­хожие, но не менее суровые меры. В своей совокупности эти меры не представляли какой-либо системы и применялись очень избира­тельно - главным образом против «неколхозных элементов» - еди­ноличников, кустарей и занятых в личном хозяйстве, которых легче всего было обвинить в «антигосударственных действиях». За попыт­ки уклонения от мобилизации на колхозную работу нередко выноси­
1 РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 8. Д. 207. Л. 121; ГАНО. Ф. П-4. Оп. 34. Д. 184. Л. 296; Ф. П-4. Оп. 33. Д. 523. Л. 38-41.
306
лись приговоры от 5 до 10 лет тюремного заключения. В частности, в Омской области, как сообщал в октябре 1941 г. облпрокурор Тере-бов, «большая часть отказывающихся от трудовой повинности пада­ет именно на людей без определенных занятий, кустарей, единолич­ников и людей, не занимающихся общественно-полезным трудом». Прокурор называл несколько бывших колхозников, осужденных по нормам военного времени: «В Колосовском районе отказался ехать на уборку исключенный из колхоза Калашников. Нарсуд приговорил его к 10 годам лишения свободы. По Исетскому району был привле­чен к уголовной ответственности Зеленин Матвей, состоявший чле­ном колхоза "Урал". ...После исключения из колхоза купил лошадь и жил единоличником. На уборку ехать категорически отказался. Он приговорен к 5 годам лишения свободы с конфискацией имущества». Прокурор говорил также, что в 24-х районах области было привлече­но к уголовной ответственности 68 человек, большинство из которых осуждено на сроки от 3 до 5 лет. «После проведения таких меропри­ятий, - заключал он, - в тех районах мы не имеем отказов, и люди немедленно без разговоров после предписания выходят на уборку»1.
Но эпизодическое привлечение к суду деревенских «уклонистов» не соответствовало масштабу проблем в сельском хозяйстве. Поэто­му весной 1942 г. советское руководство ввело в действие основной комплекс уголовно-принудительных мер в отношении колхозников. 13 апреля постановлением СНК СССР и ЦК ВКП(б) оно установило повышенные нормы трудодней: каждый трудоспособный член кол­хоза обязан был в течение года выполнить определенный минимум; в Московской, Ленинградской и ряде других европейских областей -до 100 трудодней, в областях Сибири - до 120, и в хлопковых районах Средней Азии - до 150 трудодней. Невыполнение этого минимума объявлялось уголовным преступлением. Постановление вводило следующее наказание: «Трудоспособные колхозники, не выработав­шие без уважительной причины обязательного минимума трудодней по периодам сельхозработ, предаются суду и по приговору народно­го суда караются исправительно-трудовыми работами в колхозах на срок до шести месяцев с удержанием из оплаты трудодней до 25 % в пользу колхоза». В качестве дополнительной меры устанавлива­лось также, что лица не выработавшие минимума трудодней теряют права колхозника и лишаются приусадебного участка2.
1 ЦДНИ ОО. Ф. 17. On. 1. Д. 2509. Л. 23, 24.
2 Собрание постановлений и распоряжений Правительства СССР. 1942. № 4. Ст. 61. С. 68-69; Уголовный Кодекс РСФСР. Комментарии / под ред.
307
Аналогичные меры наказания (6 месяцев ИТР с удержанием 25 % заработка) предусматривал и другой закон, принятый одновременно с «законом о трудоднях» и действовавший с ним в тесной взаимосвя­зи - постановление СНК СССР и ЦК ВКП(б) от 13 апреля 1942 г. «О порядке мобилизации на сельскохозяйственные работы в колхо­зы, совхозы и МТС трудоспособного населения городов и сельских местностей». Оба этих закона представляли собой комплексную сис­тему мер, призванную обеспечить выполнение правительственных заданий в области сельского хозяйства.
Закон (постановление) от 13 апреля 1942 г. «о минимуме трудод­ней», подписанный Сталиным и Андреевым, означал переход к но­вой, необычной фазе репрессий против крестьянства. Никогда пре­жде правовые нормы не вторгались настолько глубоко в область тру­довых отношений в деревне, чтобы сам труд земледельца становился мерой уголовной ответственности. До сих пор подобный порядок существовал только в учреждениях ГУЛАГа. Сталин, таким образом, и в этой области создал своеобразный прецедент. Он перешел еще одну правовую грань, распространив на деревню элементы системы, применявшейся лишь в отношении заключенных. Практика «закона о трудоднях» имела несколько своеобразных черт. Одна из них состо­яла в том, что правосудие по этим делам совершалось в виде судебно-правовых кампаний: приговоры колхозникам готовились и выноси­лись в основном в три приема - после проведения сева (с 15 июня по 15 июля), после уборки урожая и в конце года. По результатам каждо­го из этих периодов руководство колхозов обязано было представить в суды списки колхозников, не выполнивших минимума трудодней, по которым районным судам предстояло вынести соответствующие приговоры. Другая особенность выражалась в том, что закон имел об­ратную силу, т. е. требовал учета количества трудодней, выработан­ных до издания закона. Но самой важной чертой являлась практи­ческая направленность закона: основной его жертвой были сельские
и с предисловием председателя Верховного суда СССР И.Т. Голякова. 2-е изд. М., 1946. С. 296-297. Постановление СНК СССР и ЦК ВКП(б) было принято вслед за секретным Указом ПВС СССР от 15 февраля 1942 г., со­державшим те же пункты об «ответственности колхозников за невыработ­ку минимума трудодней». По этой причине в советской судебной практике оба эти документа и ссылки на них стали использоваться в равной степени. В документах периода войны чаще упоминается Постановление СНК и ЦК ВКП(б) от 13 апреля 1942 г., а в послевоенный период - Указ от 15 февраля 1942 г. Дополнительные сведения об этих, по сути, равнозначных актах сооб­щает также П. Соломон (Соломон П. Советская юстиция... С. 405).
308
женщины. Их доля составляла от 70 до 90 % всех осужденных за не­выработку трудодней. Как правило, судебные процессы проводились с выездом на место, в домах сельских советов, в вечернее время, с та­ким расчетом, чтобы колхозники не отрывались от работы и вместе с тем могли видеть показательное действие правосудия. Наибольшее число судебных приговоров по «закону о трудоднях» было вынесено в первый год его применения (см. табл. 5).
Таблица 5*
Количество осужденных за невыполнение минимума трудодней и уклонение от мобилизации на сельхозработы в регионах Сибири в июне-августе 1942 г.

Число осужденных по постановлениям СНК  
Область/край и ЦК ВКП(б)  
от 13 апреля 1942 г.  
Новосибирская область 4044  
Омская область 5854  
Красноярский край 2734
* Составлено по: РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 8. Д. 207. Л. 121; ГАНО. Ф. 1199. On. 1. Д. 18. Л. 56; ГАКК. Ф. Р-1736. Оп. 1с. Д. 23. Л. 137.
Типичными были такие приговоры, о которых сообщалось в отче­те управления НКЮ РСФСР по Новосибирской области:
«Гейдо Анна Степановна, 40 лет, имеет трех детей от 12 до 20 лет, член колхоза "Север", Мариинского сельского совета, осуждена нар­судом Венгеровского района на 6 месяцев ИТР в колхозе с удержа­нием 25 % из оплаты трудодней в доход государства. Судом установ­лено, что Гейдо выработала за 1-й период 5,3 трудодня. Обвиняемая виновной себя признала и пояснила, что не выработала минимума, так как работала на своем приусадебном участке...
Шаврин Тимофей Афанасьевич, 1925 г. р., работник хлебопекарни. Осужден нарсудом Первомайского района г. Новосибирска к 6 меся­цам принудительных работ по месту жительства в колхозе с вычетом 25 % из зарплаты. Был мобилизован на работу в колхоз, поработав несколько дней, самовольно ушел из колхоза, не имея на это никаких уважительных причин.
Чугунова Л.Ф., 40 лет, имеет двух взрослых детей. Осуждена нар­судом 2-го участка Ипподромского района г. Новосибирска на 6 ме­сяцев принудительных работ по месту жительства с вычетом 25 % из зарплаты. Судом установлено, что Чугунова, будучи мобилизованной
309
на сельхозработы, отказалась поехать в колхоз. На суде пояснила, что дети работают на заводе и не с кем оставить дом»1.
В правовом отношении закон о преследовании «за трудодни» представлял собой продукт необычной юридической логики. Он очень мало считался с реальностью и заключал в себе единственную цель - насадить в деревне атмосферу страха. Буквальное его испол­нение практически было невозможно. Наиболее серьезным препят­ствием для него являлось отсутствие самого учета трудодней в кол­хозах. Сталинская колхозная система была устроена таким образом, что в ней не предусматривалось какого-либо эффективного норми­рования труда, так же как и его стимулирования. Кроме того, закон не мог найти применения в тех формах, на которые он был рассчи­тан: невозможно было внедрить предписанную правилами процедуру предварительного обсуждения и утверждения на колхозных правле­ниях списков односельчан подлежащих суду. Такая процедура неиз­бежно привела бы к обострению внутренних конфликтов в деревне. Поэтому в течение всей войны списки подавались фактически лишь от лица председателя колхоза и счетовода, т. е. в обход правлений. Очень трудно было учесть и реальные мотивы невыработки мини­мума трудодней: в обычных условиях у жителей деревни (женщин, прежде всего) всегда имелись веские причины, способные поставить исполнение закона под вопрос. Оправданием могли служить мно­годетность матерей, нездоровье и физическая слабость многих кол­хозниц, вынужденная работа на приусадебном участке, спасавшая от голода, и т. д. Чтобы «закон о трудоднях» находил своих адресатов, правоприменителям приходилось закрывать глаза на многие жизнен­ные обстоятельства обвиняемых.
Сочетание политико-правовых и экономических целей, заложен­ных в законе, порождало уродливую судебную практику. Колхозные администраторы и районные судьи, на которых легла основная функ­ция по реализации «указа о трудоднях», могли исполнять его только под систематическим нажимом властей. Фактор давления «сверху» в свою очередь приводил к массовым административным и судебным искажениям и злоупотреблениям. К наиболее распространенным случаям превращения закона в абсурд относилось коллективное при­влечение к суду - «правосудие по спискам». Об этом сообщают мно­гие источники военных лет. Управление НКЮ РСФСР по Омской области в августе 1942 г. докладывало о таких фактах: «Председатель колхоза им. Розы Люксембург Щербакульского района при наличии
1 ГАНО. Ф. Р-1199. On. 1. Д. 18. Л. 56. 310
работоспособных 300 человек в июле предал суду 70 колхозниц за не­выработку минимума трудодней, причем заявления в суд писал под копирку и затем подставлял фамилии. В результате в числе предан­ных суду оказалось много неработоспособных в возрасте от 65-ти лет и много подростков, инвалидов и других, не подлежащих привлече­нию к уголовной ответственности...» «Наиболее типичными ошибка­ми народных судов, - сообщали в свою очередь руководители судеб­ных органов Красноярского края Грецов и Анипченко, - являются факты неосновательного и массового предания суду списками, без критической проверки причин невыполнения минимума трудодней. Так, например, из поступивших от 11 колхозов Советского района судом возвращены дела девяти колхозам, так как последние были на­правлены списком на 15-30 человек, без обсуждения каждого колхоз­ника на правлении колхоза, без указания количества выработанных ими трудодней и без характеристики». В числе других искажений закона в Красноярском крае назывались также случаи предания суду 15-летних подростков, инвалидов и пожилых людей1. Практически та же картина отмечалась и в Новосибирской области: «Отдельные народные суды допустили практику рассмотрения в одном произ­водстве дел по обвинению нескольких человек, - говорилось в отчете областного управления НКЮ РСФСР осенью 1942 г. - Правление колхоза "Север" Мариинского сельсовета Венгеровского района пе­редало материалы в суд на 57 человек. Досудебной проверкой нарсу-дьей всех материалов было установлено, что основательно привлече­ны к ответственности лишь пять человек. ...Правлением колхоза "Тре­тья Пятилетка" Баганского сельсовета Доволенского района передан в суд материал на 11 человек. При проверке оказалось, что все эти колхозники установленный минимум выработали...»2 Стоит отме­тить, однако, что выше описанные случаи, вошедшие в официальные судебные отчеты, относятся к той категории уголовных дел, которые были прекращены либо пересмотрены в результате выборочного над­зора. Основная же часть дел осужденных колхозников пройти через надзорное рассмотрение не могла.
После 1942 г. масштабы привлечения к суду за невыполнение тру­дового минимума резко сократились. По Алтайскому краю за 1943 г. этот показатель снизился в три раза - с 9,9 тыс. уголовных дел до
1 ЦДНИ ОО. Ф. 17. On. 1. Д. 3340. Л. 181; ГАКК. Ф. Р-1736. Оп. 1с. Д. 23. Л. 138 об.-139.
2 ГАНО. Ф. Р-1199. On. 1. Д. 18. Л. 57.
311
3,3 тыс., в Новосибирской области - почти вдвое1. Такое падение ин­тенсивности уголовных мер вызывалось, однако, не снижением вне­шнего давления на крестьян, поскольку до самого конца войны дав­ление в действительности не уменьшалось. Причиной было то, что сложившаяся система проведения заготовок научилась обходиться без судебных процедур. Колхозные администраторы и те, кто стоял над ними, предпочитали не тратить время на судебные разбиратель­ства, где часто вскрывались факты произвольного привлечения кол­хозников к суду, а применять собственные, более простые и грубые оперативные меры в виде систематических угроз, конфискаций и от­кровенного насилия (на официальном языке - «голого администри­рования») (подробнее об этом - в главе VII). Поэтому и судебная сис­тема уже не проявляла той оперативности в наказаниях «за минимум трудодней», которая наблюдалась в 1942 г. К концу войны уголовное преследование за невыполнение минимума стало выражаться лишь в немногочисленных эпизодах. Судебное действие Указа постепенно угасло. Но и там, где закон еще находил какое-то применение, про­цесс его исполнения сохранял уже известные черты: упрощенчество, некритический подход и пренебрежение к формальным процедурам. Из-за отсутствия налаженного учета трудодней председатели колхо­зов продолжали безосновательно и произвольно привлекать колхоз­ников к суду, а суды в свою очередь выносили приговоры без долж­ной проверки. Так, в мае 1945 г. председатель Красноярского краево­го суда И.В. Анипченко сообщал о нескольких районах, где по делам о «минимуме трудодней» были отменены абсолютно все приговоры из-за того, что осужденными оказались либо пожилые люди, либо были нарушены элементарные судебные процедуры2.
Закон о «минимуме трудодней» имел большое сходство с други­ми уголовными законами о трудовой дисциплине, для которых не было предусмотрено предварительное следствие. Из-за упрощен­ного порядка судопроизводство по этим делам, как и в отношении промышленных рабочих, осуществлялось в хаотической форме, час­то превращая в жертвы правосудия случайных граждан. В целом же этот закон имел весьма ограниченное влияние и оставался лишь вне­шней оболочкой социально-экономической жизни колхозной дерев­ни. О его практическом значении можно судить лишь в морально-по­литическом смысле. Изменить что-либо в реальных экономических
1 ГА РФ. Ф. 9492. On. 1. Д. 453. Л. 3 об.; ГАНО. Ф. П-4. Оп. 34. Д. 198. Л. 86.
2 ГАКК. Ф. Р-1924. Оп. 1(5). Д. 1. Л. 28. 312
процессах с его помощью было невозможно. К концу войны степень истощения человеческих ресурсов деревни доходила до того предела, когда за невыработку минимума трудодней можно было судить какое угодно число колхозников. Как сообщал прокурор Новосибирской области К.Я. Румянцев в феврале 1944 г., в некоторых районах коли­чество колхозников, не выполняющих норму трудодней, «достигло астрономических размеров»1. Однако никакой режим не в состоянии был творить чудеса, чтобы превращать уголовные законы в механизм развития экономики и источник получения продовольствия из села. Действия судебной карательной машины в деревне по исполнению указа о минимуме трудодней пришлось остановить на полпути. Не отменяя самого указа, власти переориентировались на применение альтернативных способов регулирования сельского труда, сменив су­дебные инструменты на административные рычаги.
« Контрреволюционная преступность»
Систематическая и ожесточенная борьба режима с многочислен­ными «врагами» на протяжении 1930-х гг. оставила глубокий след в сознании правящего слоя. Изолировав и рассредоточив остатки «враждебных классов» в лагерях Гулага, спецпоселениях, в зонах промышленных строек и глухих сельских провинциях, представите­ли власти вели собственное существование в атмосфере повышенной опасности. В партийно-советских кругах постоянно поддерживалось убеждение о том, что озлобленные и притихшие внутренние враги не оставляют намерение воспользоваться кризисным моментом, они попытаются организовать массовый протест, чтобы свергнуть совет­скую власть или по крайней мере навредить ей доступными средства­ми. Политико-психологические комплексы «осажденной крепости» отчетливо выступили на поверхность и проявились в действиях влас­тей, как только началась война.
7 июля 1941 г. секретарь Новосибирского обкома ВКП(б) М.В. Кулагин направил всем секретарям городских и районных ко­митетов секретную инструкцию с указанием мер по борьбе с враж­дебными элементами. В ней говорилось: «Обком ВКП(б) распола­гает данными, что в связи с войной контрреволюционные элементы начали активизироваться. В ряде мест были попытки к совершению диверсионных актов». Отметив, что «на территории области имеет­ся значительное количество высланных кулаков, «осадников», бело­
1 ГАНО. Ф. Р-20. On. 1. Д. 326. Л. 15.
313
гвардейцев и другого преступного элемента и что в условиях военной обстановки не исключена возможность со стороны этого элемента попытаться организовать к.р. восстания, бандитские выступления и другие активные враждебные действия, для предотвращения кото­рых партийные организации, органы НКГБ и НКВД должны быть всегда готовы», Кулагин потребовал принять срочные меры для борь­бы с внутренним противником:
«1. Немедленно в каждом районе и городском центре создать опе­ративные боевые группы из числа работников НКГБ, НКВД и пар­тийного актива.
2. Изыскать на месте необходимое вооружение для этих групп, со­средоточив его в одном месте под надежной постоянной охраной.
3. Назначить командиров групп из числа опытных, знающих воен­ное дело, условия района товарищей.
4. Разъяснить участникам групп стоящие перед ними задачи и держать каждого бойца в мобилизационной готовности, строго пре­дупредив каждого о неразглашении этих мероприятий.
5. Сообщите в УНКГБ персональный состав групп, их команди­ров и наличие вооружения»1.
Партийная верхушка все еще жила в состоянии гражданской вой­ны, и борьба на внутреннем фронте против вероятной «пятой колон­ны» представлялась как вполне реальная угроза.
Через три дня Кулагин уже получал ответы на свою директиву. Секретарь Нарымского окружкома Ужев «по соображениям конс­пиративности» написал записку от руки. В ней он отмечал «сигналы оживления активности антисоветских элементов из среды кулаков» и сообщал, что в районах Нарыма создаются боевые группы на случай ликвидации открытых выступлений. «Выполняем Ваше указание... об организации боевых подвижных отрядов, - писал он, - создаем также заслоны на пунктах выхода из Нарыма по глухим отдаленным местам»2. В свою очередь Ужев попросил Кулагина выделить округу дополнительное вооружение и работников НКВД.
В составе «враждебных сил», о которых предупреждал Кулагин, числилась огромная масса репрессированного населения. Она была рассредоточена по многочисленным резервациям - лагерям ГУЛАГа, режимным трудпоселениям и спецпоселкам НКВД, - а также в райо­нах традиционного расселения сибиряков, где сложились особые анклавы из числа депортированных российских немцев, граждан за-
1 ГАНО. Ф. П-4. Оп. 5. Д. 665. Л. 67.
2 Там же. Д. 87. Л. 60-61.
314
М.В. Кулагин
падных областей СССР, а позднее еще и десятков тысяч депортиро­ванных калмыков и жителей Прибалтики. Накануне Отечественной войны только на севере Новосибирской области (в Нарымском крае) в ссылке концентрировалось около 200 тыс. (47,2 тыс. семей) «быв­ших кулаков». По всем же областям Западной и Восточной Сибири на 1 апреля 1941 г. их численность достигала почти 300 тыс. человек (78,6 тыс. семей). К этой категории репрессированных добавлялись также свыше 55 тыс. «осадников» и беженцев, расселенных перед войной в глубинных районах огромного края1. А с сентября 1941 г. в Сибирь стали поступать десятки тысяч депортированных немцев из областей Поволжья и юга России. К середине ноября 1941 г. в Но­восибирской области было расселено 124 тыс. этих граждан, в Алтай­ском крае - 99 тыс., в Красноярском крае - 77,8 тыс., в Омской облас­ти - 83,5 тыс., всего - около 400 тыс. человек2. Именно эти категории социальных изгоев в течение всей войны станут одним из основных объектов операций НКВД по изъятию «враждебных элементов».
Для подавления «внутренней контрреволюции» система судебно-правовых мер еще в предвоенные годы была разработана настолько
1 Земсков В.Н. Спецпоселенцы (по документации НКВД-МВД СССР) // Социологические исследования. 1990. № 11.
2 ГА РФ. Ф. 9479. Оп. 1с. Д. 85. Л. 81, 110 об., 154, 268. См. также: Чебы-кина Т. Депортация немецкого населения из европейской части СССР в За­падную Сибирь (1941-1945 гг.) // Репрессии против российских немцев. Наказанный народ. М.: «Звенья», 1999.
315
детально, что принимать дополнительные правовые акты не потре­бовалось: за время войны статьи о «контрреволюционных преступ­лениях» никаким изменениям или дополнениям не подвергались1. Широта положений Уголовного Кодекса в этой части позволяла правоприменителям находить любую необходимую меру. Ключевую роль в Кодексе исполняла статья 58 с 14-ю пунктами, в которых опи­сывались вероятные случаи «контрреволюционных актов»: шпио­наж, агитация и пропаганда, вредительство, диверсии, повстанчество, участие в контрреволюционных организациях, измена родине и др. В повседневной практике военных лет наибольшее применение из этого списка имели два пункта: ст. 58-10 (агитация и пропаганда) и ст. 58-14 (саботаж). Их действие преимущественно распространялось на тыловые районы. На фронте, в воинских частях, гарнизонах и в зонах, примыкающих к районам боевых действий, наиболее распро­страненным было применение ст. 58-1 (измена родине).
Как наиболее важная категория уголовных дел, дела о «контрре­волюционных преступлениях» после 1938 г. не подлежали рассмот­рению в судах низшей инстанции - народных (районных) судах. Они передавались в суды более высокого уровня или особой юрисдик­ции - в республиканские, областные (краевые) суды, Военную кол­легию Верховного суда СССР, военные и транспортные трибуналы и Особое совещание при НКВД-НКГБ СССР. Существовал также специфический порядок рассмотрения этих дел и вынесения приго­воров: часть из них проходила полную судебную процедуру, обычно в закрытом процессе в республиканском, областном или краевом суде; другие дела попадали в военные или транспортные трибуналы, где действовал более упрощенный порядок; третьи рассматривались во внесудебном порядке - в Особом совещании, без присутствия самого обвиняемого и многих других формальностей и выяснения конкретной вины обвиняемого. Но в любом случае в обстановке вой­ны от правосудия требовалось выполнение двух ключевых правил -быстрота рассмотрения и повышенная суровость наказания.
Поскольку «контрреволюционным преступлениям» придавалось особое политическое значение, для органов правосудия подавление их средствами закона представляло собой первостепенную задачу. Уже с первых месяцев войны режим резко усилил репрессивные меры против «врагов народа», установив повышенную уголовную ответственности по делам о «контрреволюционной агитации». Поз­дней осенью 1941 г. местным судебным органам был разослан при­
1 Советское право в период Великой Отечественной войны. Ч. П. С. 63. 316
каз наркома юстиции РСФСР от 31 октября, который обязывал суды перейти к новому порядку использования статьи 58-10 УК. А имен­но: «контрреволюционную пропаганду и агитацию, связанную с во­енным временем квалифицировать по части 2 ст. 58-10 УК РСФСР, независимо от того совершено ли преступление на территории, объ­явленной или не объявленной на военном положении»1. Таким обра­зом, по данному виду преступлений вводились более суровые рамки применения наказания - от 3-х лет лишения свободы до ВМН (рас­стрела). Этим же приказом предлагалось рассматривать дела о го­сударственных преступлениях «не позднее 10-дневного срока со дня поступления дела в суд».
С изменением самого порядка рассмотрения дел фактически од­новременно возросло и количество арестов, а с ними - и число су­дебных приговоров по признакам «контрреволюции». Особый под­ход к борьбе с «враждебными проявлениями» получил отражение в своеобразной динамике судимости в стране: в то время как общие объемы судебной деятельности (поступление уголовных дел и их рассмотрение) с началом войны резко сократились, количество дел по «контрреволюции» значительно возросло. По Новосибирской об­ласти, например, из-за падения объемов судебной работы за вторую половину 1941 г. сеть народных судов была сокращена на 26 участков (со 173 до 147). Но поступление дел в областном суде по ст. 58-10 за первые шесть месяцев войны выросло более чем в три раза (с 200 дел до 701)2. Заметное увеличение числа осужденных за «государ­ственные преступления» произошло и в Красноярском краевом суде: в первое полугодие 1941 г. было осуждено 485 чел., во второе полуго­дие - 1072 чел. (из них - 848 по ст. 58)3.
Общие масштабы использования судебной машины в борьбе с «контрреволюцией» в годы войны (в сопоставлении с предвоенной эпохой) наиболее полно представляют данные статистики.
1 ГАКК. Ф. Р-1736. On. 1. Д. 21. Л. 11-12.
2 ГАНО. Ф.Р-1199. Оп. 1-а.Д. 16. Л. 9.
3 ЦХИДНИ КК. Ф. 26. Оп. 3. Д. 291. Л. 49 об. -50.
317
Таблица 6*
Число осужденных судами всех видов по делам о контрреволюционных преступлениях за 1937-1945 гг. (по СССР)

Годы Осуждено верх, судами союз, и автоном. респ.,
краевыми (обл.) су­дами, спецколлегиями и судеб, коллегиями по у голов, делам Осуждено линейными и окружными судами, военными трибуналами ж.д. и водного транспорта Осуждено лагерными судами, лаготделениями и постоянными сессиями верховных судов союзных и автономных республик, краевых и обл. судов Осуждено военными трибуналами САиВМФ войск МВД Осуждено Военной
коллегией Верховного суда СССР Итого  
1937 42 435 нет свед. 1 158 нет свед. 14 732 58 325  
1938 45 410 7 792 1446 нет свед. 25 235 79 883  
1939 38 769 1632 1345 10 393 2 276 54 415  
1940 21 795 1 149 1 338 5 619 1307 31 208  
Итого за 1937-1940 148 409 10 573 5 287 16012 43 550 223 831  
В среднем за год 37 102 3 524 1322 8 006 10 887 55 958  
1941 44 440 4 323 7 944 28 732 1426 86 865  
1942 28 254 5 565 8 381 112 973 72 155 245  
1943 18 336 5 845 6 337 95 802 60 126 380  
1944 8 631 7 478 3 791 99 425 123 119 448  
1945 8 363 7216 1783 135 056 273 152 691  
Итого за 1941-1945 108 024 30 427 28 236 471 988 1954 640 629  
В среднем за год 21 605 6 085 5 647 94 397 91 128 125
* Составлено по: ГА РФ. Ф. 9492. Оп. 6с. Д. 14. Л. 8.
Эти сведения, собранные Наркоматом юстиции СССР, иллюст­рируют волнообразное применение уголовного права в отношении политических преступлений и широкий набор судебно-карательных органов для этой цели. Прежде всего, они показывают, что суды об­щей юрисдикции (республиканские, краевые и областные) в военное время выполняли по «контрреволюционным» делам несколько мень­ший объем карательных функций, чем в предвоенные 1930-е гг., и их участие в этой области правосудия непрерывно снижалось до самого конца войны. Основную репрессивную роль исполняли специальные суды - военные и транспортные трибуналы, трибуналы войск НКВД и лагерные суды. На их долю приходилось почти 80 % всех судеб­ных приговоров по «контрреволюции» военного времени. При этом основной объем осуждений (почти полмиллиона человек за 1941— 1945 гг.) принадлежал трибуналам армии, флота и войск НКВД. Осо­бые суды, как показывает статистика, наиболее интенсивно исполь­зовались в начале и в конце войны - в 1942 и 1945 гг., а именно в пе­риод наивысшего военно-политического кризиса, когда руководству страны приходилось вести отчаянную борьбу с развалом фронта и отступлением армии (с лета 1941-1942); и в период пленения - мас­совой фильтрации советских солдат, освобожденных из немецкого плена в 1945 г., а также гражданских лиц, вывезенных из СССР гер­манскими оккупантами.
Данные таблицы 6 отражают, конечно, лишь часть тех многообраз­ных акций, которые относились к подавлению «контрреволюции», и поэтому не могут считаться полными. Они не учитывают жертвы, проходившие через внесудебное рассмотрение - Особое совещание при НКВД-НКГБ, которому также принадлежала значительная роль в этом процессе. По постановлению Государственного Комитета Обороны (№ ГКО-903) от 17 ноября 1941 г., подписанного Стали­ным, Особому совещанию с началом войны вновь были возвраще­ны чрезвычайные полномочия подобно тому, как это происходило в годы Большого террора. Ему предоставлялось право «с участием Прокурора Союза ССР по возникающим в органах НКВД делам о контрреволюционных преступлениях и особо опасных преступле­ниях против порядка управления СССР, выносить соответствующие меры наказания, вплоть до расстрела»1. Вслед за этим появился при­каз НКВД СССР № 613 от 21 ноября 1941 г. «О полномочиях Осо-
1 Органы государственной безопасности СССР в Великой Отечест­венной войне: Сб. документов. Т. 2. Кн. 2. Начало. 1 сентября - 31 декабря 1941 года. М., 2000. С. 331.
319
бого совещания», который потребовал от всех региональных управ­лений НКВД направлять в ОСО «все без исключения законченные следствием дела, возникающие в органах НКВД» по всем пунктам ст. 58 и большинству пунктов ст. 59Эти правительственные распо­ряжения об ОСО имели важный, но не долгосрочный эффект. Выз­вав первоначально ускоренную передачу в ОСО массы тех дел, кото­рые во множестве стали скапливаться в областных и краевых судах в связи с войной, они не получили серьезного развития в последую­щий период. Главное - не была достигнута основная цель: превратить ОСО в орган рассмотрения «всех без исключения» дел о государ­ственных преступлениях. Только на первой фазе войны (с осени 1941 и до конца 1942 г.) ОСО играло исключительную роль в каратель­ной политике, выполняя необычно высокие объемы квазисудебной «работы». Но затем количество выносимых им приговоров резко упало, и основное место в судебной практике заняли трибуналы и об­щегражданские суды. Об этой эволюции карательного правосудия свидетельствуют, в частности, показатели по Алтайскому краю и по СССР (см. таблицы 7 и 8).
Таблица Т
Количество репрессированных за контрреволюционные преступления (ст. 58 УК) в Алтайском крае за 1940-1945 гг. (по всем видам судов)

Годы Осуждено несудебным порядком (ОСО НКВД-НКГБ и особыми отде­лами в Красной армии) Осуждено краевым судом Осуждено военными
трибуналами и ли­нейными судами ж.д. и водного транспорта Итого  

  абсолют. в% абсолют. в% абсолют. в%
   
1940 67 28,5 137 58,3 31 13,2 235 .  
1941 70 1,8 1375 82,4 211 15,8 1 656  
1942 532 32,0 460 27,5 664 40,5 1656  
1943 132 14,6 418 46,2 354 39,2 904  
1944 36 11,5 172 55,1 104 33,4 312  
1945 31 19,6 84 53,2 44 27,2 159  
Всего 868 18,0 2 646 49,4 1408 32,6 4 922
Подсчитано по: Жертвы политических репрессий в Алтайском крае. Т. IV. 1938 - июнь 1941. Барнаул, 2002; Жертвы политических репрессий в Алтайском крае. Т. V. Июнь 1941 - май 1945. Барнаул, 2002.
1 Там же. С. 334. 320
Таблица 8*
Количество осужденных Особым совещанием НКВД-НКГБ СССР в 1937-1946 гг.

Годы Всего осуждено  
1937 17911  
1938 45 768  
1939 13 021  
1940 42 912  
1941 26 534  
1942 77 598  
1943 25 134  
1944 10611  
1945 26 581  
1946 8 320
* Составлено по: Попов В.П. Государственный террор в советской России. 1923-1953 гг. (источники и их интерпретация) // Отечественные архивы. 1992. № 2. С. 28.
Таким образом, в период войны лишь в 1942 г. Особое совещание имело экстраординарное значение, достигнув по количеству приго­воров максимально высоких показателей за все годы советской влас­ти - 77,6 тыс. человек. С 1943 г. происходило снижение его активно­сти ввиду общего сокращения дел о «контрреволюции» и повыше­ния роли военных трибуналов. Как орган чрезвычайной юрисдикции ОСО было истинным олицетворением всесилия НКВД и его бескон­трольной власти. Через него проходили в основном дела двух типов: требующие ускоренного вынесения приговора и дела, по которым у следователей НКВД было меньше всего аргументов для осуждения обычным гражданским судом. В условиях непрерывного «превентив­ного подавления контрреволюции», составлявшего сущность сталин­ского правосудия, «суд» Особого совещания совершенно освобождал следствие от необходимости поиска доказательств вины обвиняемых. Именно по этой причине в числе осужденных ОСО было множество лиц «без определенных занятий», а также рядовых граждан - колхоз­ников, рабочих, единоличников, кустарей - людей самых заурядных профессий и видов деятельности. Прерогативой ОСО являлось так­же вынесение приговоров заключенным и «членам семей изменни­ков родине» (ЧСИРам).
321
Что касается мер наказания, то в этой области советское право­судие демонстрировало особенно тесную связь с политикой режима и зависимость от конкретной военно-стратегической ситуации. Ста­линское руководство попросту манипулировало правом: на первой, наиболее трудной фазе войны (1941-1942), оно особенно интенсивно использовало самые суровые приговоры, предавая казни сотни и ты­сячи граждан как «изменников» и «врагов народа». Однако в после­дующий период осуждение на смерть становится в судах единичным явлением: режим предпочитал использовать осужденных на тяжелых лагерных работах в тылу, где был особенно острым дефицит рабочих рук. Примером такой эволюции смертной казни в период войны слу­жат данные Красноярского краевого суда.
Таблица 9*
Динамика приговоров Красноярского краевого суда по «контрреволюционным» делам (ст. 58 УК РСФСР) за 1940-1945 гг.

Годы Всего Из них приговорено к ВМН Оправдано  

  осуждено  
(чел.) абсолют. в% абсолют. в%  
1940 197 14 7,1 39 19,8  
1941 1146 333 29,0 6 0,5  
1942 997 206 20,6 8 0,8  
1943 (первое полугодие) 378 7 1,9 4 1,0  
1944 339 6 1,8 4 1,2  
1945 (январь-май) 75 3 4,0 2 2,7  
Всего за 1941-1945 2 935 555 18,9 24 0,8
* Составлено по: ЦХИДНИ КК. Ф. 26. Оп. 3. Д. 8. Л. 29; ГАКК. Ф. Р-1736. Оп. 1с. Д. 25. Л. 13; Д. 26. Л. 32; Д. 29. Л. 65,110, 169.
Диктатура любого типа отличается от других режимов по край­ней мере двумя характерными чертами - массовым насилием над подвластным населением и систематическим использованием лжи. Этими принципами она руководствуется даже в те критические мо­менты, когда возникает насущная потребность объединить усилия государства и общества перед лицом внешней угрозы. Поведение сталинской клики в первые недели Отечественной войны существен­но отличалось от действий царской власти в сходных условиях. В то время как правительство Николая И, вступив в войну с Германией в 1914 г., отчетливо стремилось к консолидации различных социаль­ных групп и делало ставку на естественный народный патриотизм,
322
сталинской идеократии потребовались особые условия для перехода к пропаганде идеалов и символов национального патриотизма. В об­становке кризиса первых месяцев войны режим направил крупные силы партии и госаппарата на мобилизацию для борьбы с «внутрен­ними врагами» и «неустойчивыми элементами». Его официальная идеология, построенная на политических мифах и псевдомарксист­ских доктринах, создавала в массовом сознании особое восприятие войны: не только как периода борьбы за спасение отечества, но и как очередного обострения всеобщей классовой непримиримости, как яростной попытки врагов социализма изменить природу советского строя и отстранить от руководства партию. Синдромом «вражеского проникновения» была пропитана вся система партийной жизни и го­сударственного управления. Центральные газеты СССР и массовые популярные издания внушали населению угрозы со стороны шпио­нов и диверсантов, забрасываемых в тыл и широко использующих «остатки разгромленной контрреволюции». «Не нужно думать, что всю шпионскую работу немцы проводят руками агентов, перебрасы­ваемых через линию фронта, - сообщала одна популярная брошюра этого времени. - Они связываются с остатками контрреволюцион­ных элементов, притаившимися в наших городах, дают им задания. ...К антисоветской деятельности немецкая разведка привлекает мо­лодежь из социально-чуждой нам среды и детей родителей, осуж­денных за контрреволюционную деятельность. Завербованные из молодежи антисоветские элементы применяют самые разнообразные формы вражеской работы - от фашистской пропаганды, которая про­рочит гибель советской власти, до создания активно действующих групп по оказанию помощи фашистским захватчикам»1.
С введением чрезвычайного положения резко повысилась роль карательных институтов. Работники НКВД вновь почувствовали свое «высокое призвание» и активизировали поиски «внутренней контрреволюции». Их отчеты и сводки опять стали наполняться обильными заговорами и списками разоблаченных врагов. Еще вчера враги казались поверженными и практически были не заметны, но с началом войны вдруг распространились по всем важным участкам тыла, вынашивая планы подрыва обороны страны изнутри. Наибо­лее опасными из них выглядели российские этнические немцы. На пленуме Новосибирского обкома ВКП(б) в июле 1942 г. начальник
1 Кубаткин П. Разоблачать происки фашистской разведки. М.: Госполи-тиздат, 1942. С. 4, 12.
323
УНКВД Малинин представил партийному активу подробный доклад об итогах «очистки области от вражеской агентуры»1.
«Прошел год со дня вероломного нападения гитлеровской Герма­нии, - начал он свое выступление. - Немецкая агентура, заброшенная сюда до войны, в один и тот же день была арестована. Таким образом, разведывательный аппарат, который был послан к нам до войны, был обезглавлен».
После этих слов Малинин перешел к описанию отдельных опе­раций своей службы против этнических немцев: «За полгода в 1942 году не было ни одного дня, чтобы органами НКВД не была пой­мана или разоблачена немецкая разведка. По каким каналам перебра­сывается в тыл немецкая разведка? В большинстве случаев - под ви­дом бывших в окружении немцев, либо под видом бывших в плену у немцев, либо под видом эвакуированных немцев из Немецкой Рес­публики Поволжья...
Затем он стал объяснять аресты многочисленных паникеров и «враждебных агитаторов»: «Некоторой части засылаемой агентуры даются задания только по осуществлению так называемой моральной или психологической диверсии. Такого вида агентура обычно восхва­ляет жизнь во временно занятых немцами областях, мощь и технику германской армии, распространяет неверные слухи о положении на фронте, слухи, дискредитирующие командный состав нашей армии, партийных и советских руководителей. ...Организации, о которых я буду излагать ниже, вскрыты в большинстве случаев в последний ме­сяц 1942 года...
...Группа немецких разведчиков, арестованная нами в Сталинске, готовила взрыв шахты Байдаевка и массовое отравление рабочих. Для этой цели был подготовлен динамит для взрыва и стрихнин для отравления...
В Новосибирске была выявлена шпионская организация, которая проникла в некоторые отрасли народного хозяйства и органы Сибир­ского военного округа...
Созданная иностранной разведкой в Кемерово диверсионная группа организовала на комбинате 392 бактериологическую дивер­сию. На водопроводную линию она ввела бациллы бактерии брюш­ного тифа. К сожалению, ее удалось разоблачить после того как часть рабочих в результате этой диверсии заболела брюшным тифом...
В городе Прокопьевске кадровыми работниками немецкой развед­ки была создана диверсионная организация, ставившая перед собой
1 ГАНО. Ф. П-3. Оп. 33. Д. 522. Л. 11-33. 324
задачу организации террористических диверсионных акты и подни­мать вооруженные восстания. ...Аналогичные диверсионные органи­зации, созданные иностранной разведкой, были вскрыты в ряде дру­гих городов и райцентрах».
Наконец, сославшись на доклад Сталина 1937 г. об «остатках раз­битых классов в СССР», Малинин стал говорить о «подрывной де­ятельности контрреволюционных формирований». «В конце апреля в Томске, - сказал он, - была ликвидирована диверсионная группа, которая ставила своей задачей уничтожить электромеханический за­вод 355 и электростанцию, чтобы сорвать производство оборонной продукции. Вывод из строя завода № 355 намечался путем поджога заводских корпусов и взрыва материального склада. ...Эта же груп­па на одном из сборищ приняла программу убийства руководителей томских партийных и советских организаций...»
Драматическую картину «борьбы» с внутренними врагами Мали­нин дополнял массой примеров по другим городам и районам облас­ти: Юргинскому, Ленинск-Кузнецкому, Кемеровскому, Прокопьев-скому, Сузунскому, Убинскому, Барабинскому, Таштагольскому...
Этот словесный набор, разумеется, был заурядной традицион­ной мистификацией, принятой в структурах советского госаппара­та и НКВД. Современные факты не только вскрывают фиктивную основу доклада «заслуженного чекиста», но по существу превраща­ют его слова в признание преступных действий работников НКВД в отношении собственных граждан. Так, например, случай с томским заводом № 355, о котором говорил майор Малинин, имеет теперь яс­ное происхождение, поскольку существуют бесспорные свидетель­ства об использовании в нем чекистских подтасовок. Об этом факте, но в более конкретной форме, сообщал начальник Томского горотде-ла НКГБ Деев в июле 1943 г. в докладной записке в Новосибирский обком ВКП(б). Деев упоминал о «вскрытии и ликвидации шпионс-ко-диверсионной группы из числа инженеров в количестве четырех человек - Ветлугин, Макеев, Колодкин и Краснов», - которые гото­вили на заводе № 355 «организацию диверсионных актов с расчетом уничтожения завода»1. Однако в период пересмотра уголовных дел (в 1980-е гг.) было юридически установлено, что обвинение в подго­товке диверсии было сфабриковано самими чекистами, поэтому все четверо «диверсантов» получили реабилитацию2.
1 ГАНО. Ф. П-4. Оп. 34. Д. 172. Л. 14.
2 См.: Боль людская. Книга памяти томичей, репрессированных в 30-40-е - начале 50-х годов. Томск, 1991. С. 175; Боль людская. (Выпуск второй).
325
Политические спекуляции на условиях войны, на трудностях и всеобщих бедствиях особого периода жизни страны составляли важный аспект чекистской «борьбы с контрреволюцией». Война поз­воляла списать множество противозаконных действий НКВД, совер­шенных от имени власти, и под ширмой «бдительности» скрывать преступный произвол.
Некоторые отчеты органов НКВД-НКГБ военных лет дают воз­можность провести конкретный анализ чекистских операций в райо­нах Сибири и таким образом получить обобщенный образ репрессий в тылу СССР. Для подобной оценки в данном случае может быть использована справка руководителей УНКГБ по Новосибирской области комиссара Кондакова и его заместителя Почкая о «ликви­дированных антисоветских формированиях в Здвинском районе Но­восибирской области за годы Отечественной войны» (март 1945 г.)1. Речь в ней идет о не большом по численности, но вполне типичном глубинном сельском районе, куда в течение войны, подобно другим местам, были свезены десятки семей депортированных советских немцев. Согласно этой справке, «ликвидации» в Здвинском районе начались в июле 1941 г. и эпизодически продолжались в течение всей войны. Сначала была «вскрыта антисоветская группа» из 3-х человек в колхозе «Второй большевистский сев». Группа обвинялась в под­рывной деятельности - срыве сенокосной кампании, вредительском уходе за скотом и умышленном заражении скота чесоткой и други­ми болезнями, а также в антисоветской агитации. В декабре 1941 г. «чекисты» разоблачили новую «вредительскую группу» из 3-х чело­век - местных казахов, «устраивавших антисоветские сборища под видом отправления религиозных обрядов». С 1942 г. изъятия каса­лись уже в основном немцев: в апреле была ликвидирована «фашист­ская группа» в составе девяти человек, планировавшая «объединение немцев для организованной борьбы с советской властью», а в июле 1943 г. - «профашистская группа» из двух высланных немцев («про­
Томск, 1992. С. 71,110, 215. Удивительно, однако, что мифология сталинских спецслужб о «враждебной подрывной деятельности» с некоторыми модифи­кациями продолжает культивироваться в современных условиях в рамках так называемой чекистской историографии (см., например: Вольхин А.И. Борьба органов госбезопасности СССР с диверсией, вредительством и саботажем на объектах сельского хозяйства в годы Великой Отечественной войны (на ма­териалах Урала и Западной Сибири) // Исторические чтения на Лубянке: 1997-2007. М., 2008. С. 282-296.
326
1 ГАНО. Ф. П-4. Оп. 34. Д. 196. Л. 35-36 об.
водили пораженческую агитацию»). В 1944 г. разоблачены еще две группы немцев (5 человек) и «одиночка» - местный зоотехник, кото­рый «подговаривал подростков поджечь скотный двор и МТС». Все­го, таким образом, за годы войны было арестовано 6 «антисоветских групп» в составе 23-х человек.
Эта статистика отражала очевидную специфику террора военных лет: в отличие от периода 1930-х гг. режим уже не прибегал к фабри­кации широкомасштабных «заговоров» и массовому изъятию «пов­станческих групп»; чекистская «работа» сводилась в основном к ру­тинным операциям, ограничиваясь периодическими мелкими акция­ми против потенциально «враждебных элементов».
Между тем в «борьбе с врагами народа» иногда возникали свои трудности, поскольку часть возбужденных уголовных дел чекистам не удавалось доводить до конца. Так происходило в тех случаях, ког­да дела «контрреволюционеров» оказывались в суде. Не все судьи (включая судей военных трибуналов) были склонны закрывать гла­за на явные подтасовки следствия и выносить приговоры по «целе­сообразности». Даже в условиях войны некоторые их них находили возможность проявлять профессиональный долг вопреки давлению работников НКВД (НКГБ). На этой почве порой возникали ост­рые служебные конфликты, требовавшие вмешательства централь­ных властей. Так, в апреле 1944 г. транспортное управление НКГБ (начальник - СР. Мильштейн) подало в Наркомат юстиции СССР жалобу на работников военного трибунала Томской железной доро­ги - зам. председателя трибунала Л.П. Карканицу и члена трибунала К.Н. Белогорского1. В жалобе обращалось внимание на «антигосу­дарственную практику» обоих судей, вынесших оправдательные при­говоры по нескольким делам о «пораженческой агитации». Речь шла о работниках железной дороги (бригадире цеха, начальнике станции и инженере), арестованных транспортным отделом УНКГБ Новоси­бирской области, но оправданных Карканицей и Белогорским в за­седании трибунала. Более того, по этим делам несколько свидетелей оказались привлеченными трибуналом к ответственности за клевету и осуждены. На столь очевидный вызов «чекистскому следствию» руководство НКГБ постаралось найти адекватный ответ. В своей жа­лобе в НКЮ оно не стало приводить юридических аргументов (так как их вовсе не существовало), но попыталось скомпрометировать самих судей. На Карканицу и Белогорского были представлены «по­рочащие сведения» об их происхождении из «чуждой среды» («отец
1 ГА РФ. Ф. 9492. On. 1а. Д. 359. Л. 4-6.
327
имел до революции собственные дома и собственные пароходы») и о прошлом родственников («отец жены служил в милиции Колчака и был расстрелян партизанами»). Как доказательство «засоренности» всего состава Новосибирского трибунала, НКГБ упомянуло попутно и члена трибунала Баумановского, пережившего арест в 1938 г. По всем этим фактам была назначена проверка со стороны НКЮ. И хотя вынесение оправдательных приговоров подтвердилось, инспекция НКЮ признала, что никаких оснований для недоверия работникам трибунала «как по практической их судебной деятельности, так рав­но и по социальному их происхождению» нет. В итоге был отстранен от работы только полковник юстиции Баумановский1.
Отдельную драматическую страницу советской карательной по­литики периода войны составляет система использования заложни­ков. Она была связана с таким видом государственных преступлений, которые объединялись понятием «измена родине». Институт залож-ничества, пришедший из эпохи Гражданской войны, был узаконен в советском правосудии постановлением ЦК ВКП(б) и СНК СССР от 7 декабря 1940 г. «О привлечении к ответственности изменников Родине и членов их семей». С наступлением военной эпохи и появле­нием массового плена сталинское руководство попыталось придать проблеме заложников более актуальный характер. 16 августа 1941 г. оно издало приказ Ставки Верховного Главнокомандования № 270, объявлявший, что семьи сдавшихся в плен офицеров «подлежат арес­ту как семьи нарушивших присягу», а «семьи сдавшихся в плен крас­ноармейцев лишить государственного пособия и помощи». В виде секретной телеграммы текст этого приказа, подписанный Сталиным, Молотовым, Буденным, Ворошиловым, Тимошенко, Шапошнико­вым и Жуковым, был разослан в райкомы и обкомы ВКП(б)2.
Тяжелые поражения и потери начального периода войны вско­ре придали практике заложничества дополнительный импульс. В июне 1942 г. Государственный Комитет Обороны принял новое постановление (№ ГОКО-1926 сс), согласно которому устанавливал­ся следующий порядок: совершеннолетние члены семей лиц (воен­нослужащих и гражданских), осужденных к высшей мере наказания за измену родине, шпионаж, предательство, «за попытку измены Ро­дине и изменнические настроения», а также «за добровольный уход с оккупационными войсками» подлежали аресту и ссылке в отдален­
1 Там же. Л. 16.
2 См.: ЦХАФ АК. Ф. П-1. Оп. 18. Д. 2. Л. 7-10; ГАНО. Ф. П-4. Оп. 34. Д. 108. Л. 10-15.
328
ные местности СССР на пять лет. К членам семьи изменника родине (ЧСИР) относились «отец, мать, муж, жена, сыновья, дочери, братья и сестры, если они жили совместно с изменником Родине или нахо­дились на его иждивении к моменту совершения преступления или моменту мобилизации в армию в связи с началом войны». Постанов­ление ГКО вводило одно исключение: «Не подлежат аресту и ссылке семьи тех изменников Родине, в составе которых после должной про­верки будет установлено наличие военнослужащих Красной Армии, партизан, лиц, оказывавших в период оккупации содействие Красной Армии и партизанам, а также награжденных орденами и медалями Советского Союза»1. С этого периода заложничество начало пере­растать рамки формальной правовой угрозы и становилось реальным средством политико-правового возмездия.
Процедура репрессирования ЧСИРов, детально описанная в ди­рективах НКВД и Прокурора СССР от 30 мая и 27 июня 1942 г., вклю­чала в себя несколько этапов: как только в территориальное управ­ление НКВД поступала копия приговора в отношении «изменника родине» (только с ВМН), у взрослых членов его семьи бралась под­писка о невыезде и затем проводился допрос основных родственников и свидетелей: выяснялось, кто из близких служит в РККА или под­лежит призыву в ближайшее время, имеет правительственные награ­ды, состоит в партии, комсомоле или занимает выборные должности. В случае отсутствия кого-либо из родных на месте предпринимались меры по их розыску. Затем все следственные материалы направля­лись в ОСО НКВД, откуда примерно через месяц поступал стандар­тный приговор - пять лет ссылки с конфискацией имущества. Для жителей как Западной, так и Восточной Сибири основным местом ссылки были таежные районы Красноярского края. Только из Алтай­ского края за 1942-1944 гг. туда было сослано 124 человека, в основ­ном женщин, многие из которых имели по 2-5 детей2. Для некоторых пожилых или больных людей НКВД могло сделать исключение: как «негодных к физической работе» их ссылке не подвергали.
Таким образом, преследования за «контрреволюцию» и по другим подобным мотивам в военный период отличались рядом специфиче-
1 Сборник законодательных и нормативных актов о репрессиях и реа­билитации жертв политических репрессий. М., 1993. С. 93-94; Мемориал. № 27. Т. 1. С. 45-46.
2 Подсчитано по: Жертвы политических репрессий в Алтайском крае. Т. V. Июнь 1941 - май 1945. Барнаул, 2002. См. также: ОСД УАДАК. Д.Д. 2374, 23725, 23965, 23742, 23758.
329
ских черт. Эти особенности отражали вполне оправданное намерение властей добиться сплочения советского общества перед угрозой гер­манского завоевания. Такое стремление стало отчетливо проявляться с 1942 г. Однако в условиях политической диктатуры путь к спло­чению очень часто протекал через насилие и другие диктаторские приемы. Используя чрезвычайные обстоятельства, советский кара­тельный аппарат агрессивно реагировал на бытовые, часто весьма не­значительные, но неизбежные для эпохи войны негативные оценки положения дел на фронте и на факты заурядной критики гражданами поведения властей. Во многих случаях отсутствие реальных врагов он компенсировал фабрикацией искусственных «заговоров», а нару­шениям в производственном процессе или обычной халатности в ра­боте придавал показательный политический характер, превращая их в «государственные преступления». В социальной системе, где право никогда не имело самостоятельной роли, но всего лишь исполняло роль вспомогательного механизма власти, произвол спецслужб был вполне закономерным явлением как для военной, так и для мирной обстановки.
ГЛАВА VII. ПОСЛЕВОЕННЫЕ КАМПАНИИ И СПЕЦОПЕРАЦИИ
Окончание Второй мировой войны и переход к мирным условиям послужили важной предпосылкой для корректировки некоторых ас­пектов сталинской внутренней политики. После четырех лет интен­сивного использования суровых уголовных законов, политического террора и особых мер принуждения к труду, итогом которых явилось предание суду более 16 млн советских граждан, из которых 8,5 млн были приговорены «по указам военного времени» (см. Приложение 2), наступила пора пересмотра прежних подходов. Считать допусти­мым и оправданным столь высокий уровень уголовной преступности и правонарушений в стране «победившего социализма» не было уже никакой необходимости. Летом 1945 г. Указом Президиума Верхов­ного Совета СССР от 7 июля была объявлена всеобщая амнистия1. Согласно этому закону освобождению подлежали все приговорен­ные к лишению свободы сроком до трех лет, все рабочие и служащие, осужденные за самовольный уход с предприятий военной промыш­ленности (по Указу от 26 декабря 1941 г.), а также военнослужащие, имевшие приговор с отсрочкой исполнения, и лица, осужденные за воинские преступления. Кроме того, с основной массы осужденных (со сроком до одного года, с военнослужащих с отсрочкой приговора и за самовольный уход с работы) снималась судимость. Отныне их прошлое становилось такой же tabula rasa, каким оно было до войны. Никакого снисхождения не получили только осужденные за контр­революционные преступления; в правовом отношении они прирав­нивались к закоренелым преступникам, а также к осужденным за хищение социалистической собственности (по Указу от 7 августа 1932 г.), бандитизм, разбой, фальшивомонетничество и умышленное убийство. Актом всеобщей амнистии закрывалась военная страница карательной политики и начиналась новая эпоха.
С июля 1945 г. Наркомат юстиции СССР стал готовить проекты законов, предусматривающие существенное изменение уголовного
1 Известия. 8 июля 1945 г; Сборник документов по истории уголовного законодательства СССР и РСФСР 1917-1952 гг. М., 1953. С. 426-427.
331
законодательства в стране «в связи с окончанием войны». Предложе­ния НКЮ СССР, составленные в форме проектов указов Президиу­ма Верховного Совета СССР, содержали несколько принципиальных позиций. Наркомат считал необходимым отменить целый ряд ука­зов о военном положении: на железных дорогах (Указ от 15 апреля 1943 г.), морском и речном транспорте (от 9 мая 1943 г.), на морском и речном транспорте Дальстроя (от 21 июля 1943 г.), на гражданс­ком воздушном флоте (от 16 октября 1943 г.)1. Особое внимание уде­лялось задаче смягчения трудового законодательства. В этой сфере предложения НКЮ СССР выражались намерением отменить Указ от 26 декабря 1941 г. «Об ответственности рабочих и служащих пред­приятий военной промышленности за самовольный уход с предпри­ятий», по которому дела гражданских лиц рассматривались в воен­ных трибуналах и выносились большие сроки тюремного наказания. Кроме того, предлагалось смягчить санкции довоенного Указа от 26 июня 1940 г. и за самовольный уход с работы подвергать тюремно­му заключению от 2-х до 4-х месяцев (а в стратегических отраслях -военной и угольной промышленностях, черной металлургии и на же­лезных дорогах - заключению от 1 до 2-х лет); за прогулы не свыше 1 дня - по приказу дирекции предприятия выносить дисциплинар­ное взыскание в виде удержания 20 % заработка на 1-3 месяца.
Однако ни эти, ни другие аналогичные предложения не были приняты. Вопреки общественным ожиданиям и профессиональным оценкам юристов советская уголовно-правовая система осталась практически без изменений. Режим оказался во власти очень силь­ной инерции. Ни в формах репрессивных механизмов, ни в способах их применения существенных изменений не произошло. Огромная часть государственной карательной машины военного образца с ее чрезвычайными методами и принудительной природой плавно пере­текла в мирную жизнь и просуществовала, почти не меняясь, до самой смерти Сталина. Наиболее выразительные ее проявления - «указное право», построенное по принципу чрезвычайного законодательства, «трибунальское» правосудие в отношении гражданского населения и периодические изъятия «враждебных элементов» - были таким же характерным признаком новой эпохи, как и в условиях войны. Более того, в некоторых аспектах репрессивные действия режима начали осуществляться с повышенной суровостью. Карательное правосудие и террор, постоянная угроза их применения продолжали исполнять
1 ГА РФ. Ф. 9492. On. 1. Д. 122. Л. 25-26. 332
важную регулирующую роль в осуществлении политических и хо­зяйственных программ центральной власти.
Падение законности и личные права граждан
Четыре года изнурительной войны, сопровождавшиеся тотальным расширением власти государства и небывалой мобилизацией челове­ческих ресурсов, не могли не повлечь за собой серьезных последствий для советского общества. Худшие результаты пережитой катастрофы нашли свое выражение не только в понесенных людских и материаль­ных потерях. Порождением войны явилась также глубокая коррозия традиционного правосознания и правопорядка. Это было закономер­ное следствие тех чрезвычайных обстоятельств, которые фактически вывели из поля правового регулирования отдельные сферы социаль­ной жизни. В условиях войны руководство страны пошло на ужесто­чение действующих правовых норм, заменив их «законами военного времени», но одновременно с этим оно закрыло глаза на то, в каких формах происходило их исполнение, особенно там, где дело касалось основных государственных заданий. Последовавшая трансформация системы права и управления в итоге привела к появлению множества новых, в том числе неформальных субъектов права. В силу необхо­димости оказались наделенными особыми правами в использовании властных полномочий управленцы различных уровней - директора предприятий и МТС, председатели колхозов и сельских советов, ру­ководители учреждений, колхозные бригадиры и т. д. На многих из них легла тяжкая обязанность не только выполнять резко возросшие хозяйственные планы, но и добиваться мобилизации своих работни­ков, невзирая на нормы закона. Область применения права таким об­разом оказалась расчлененной на части: в одной из них, не связанной с повышенными требованиями государства, продолжали действовать традиционные нормы закона, в другой - где возникал вопрос о вы­полнении мобилизационных задач - в силу вступало либо особое право, либо вовсе не право, а усмотрение и целесообразность, регу­лировавшие действия многочисленных исполнителей - от предсе­дателей колхозов до секретарей обкомов и самого сталинского ГКО. Отсюда проистекал тот своеобразный социальный порядок, который значительно отличался от условий предвоенной эпохи тем, что созда­вал почву для широкого распространения практики нелегитимного использования власти.
Наибольшее воздействие на повседневную жизнь рядовых граж­дан оказали деформации в сфере трудовых отношений и личных
333