11 С.А.Папков Обыкновенный террор. Политика сталинизма в Сибири

рантов, которые снимали у него комнату и слышали «антисоветские разговоры» Мозговых, а затем сообщили об этом «куда следует». В ходе ареста и обыска у Мозгова были обнаружены военные днев­ники и другие записи, благодаря чему удалось установить авторство письма в ООН. В июне 1949 г. состоялся суд. Ввиду важности рас­сматриваемого дела обвинение в суде поддерживал лично област­ной прокурор Гусев. Николая Мозгова осудили к 25 годам лишения свободы по нескольким статьям Уголовного Кодекса, включая редко используемую статью 58-5 УК («склонение иностранного государ­ства к объявлению войны, вооруженному вмешательству или иным неприязненным действиям»). Он был освобожден в мае 1956 г. со снятием судимости.
Многообразие и размах карательных чекистских акций послево­енных лет позволяют установить еще один важный рубеж в политике сталинизма. Это - 1948 г. Оценивая способы подавления «врагов», а также масштаб новых операций, нетрудно увидеть, что в этот пе­риод в поведении советского руководства произошел очередной по­ворот. На этот раз он был вызван последствиями Большого террора. Суть дела состояла в том, что тысячи уцелевших заключенных эпохи 1937-1938 гг., завершив тюремные сроки, постепенно начали поки­дать лагеря и места принудительной ссылки. Многие из них, у кого приговоры троек и судов не превышали 8 лет, уже вернулись на роди­ну и вели неприметное существование большинства советских людей. Отбытые ими годы заключения вселяли надежду, что ужас необъяс­нимых арестов 1930-х гг. искуплен дорогой ценой и уже поэтому не должен повториться. Сталинское руководство, однако, видело про­блему в ином свете. Оно посчитало, что восстановление в граждан­ских правах массы бывших «врагов советского строя» может нанести урон государству. Поэтому все они как «социально-опасные элемен­ты» (СОЭ) должны быть вновь переучтены и изолированы. Таким образом, за один вид совершенного «преступления» жертвам терро­ра предстояло пройти повторное наказание. 21 февраля 1948 г. Совет Министров СССР принял секретное постановление о направлении в бессрочную ссылку на поселение «всех освобожденных по отбытии наказания из лагерей и тюрем со времени окончания Великой Оте­чественной войны шпионов, диверсантов, террористов, троцкистов, правых, меньшевиков, эсеров, анархистов, националистов, белоэми­грантов и участников других антисоветских организаций и групп»1.
1 Принятие этого акта подкреплялось соответствующим указом ПВС СССР, также датированным 21 февраля 1948 г., «О направлении особо опас-
371
Так началась новая крупная кампания террора, растянувшаяся на несколько лет и потребовавшая тысячи новых (старых) жертв. Она представляла собой тайную чекистскую операцию, в ходе которой проводилось повторное изучение прошлого бывших осужденных, их «связей», а также характер поведения после освобождения из ла­герей. Никакими пропагандистскими акциями она не сопровожда­лась. Ее методика определялась секретной директивой от 26 октября 1948 г. (№ 66/24С-сс), разосланной всем управлениям МГБ и про­курорам республик (краев и областей) от имени министра госбезо­пасности Абакумова и Генерального прокурора СССР Сафонова. Ди­ректива давала указание арестовывать всех вышедших из тюрем и ла­герей бывших «врагов», предъявлять им обвинение в соответствии с прежним «составом преступления», а следствие «вести в направ­лении выявления антисоветских связей и вражеской деятельности» после освобождения из заключения. Если же следствие не позволя­ло установить состав преступления, дела арестованных следовало направлять в Особое совещание МГБ для вынесения внесудебного приговора к ссылке на поселение. «Стариков, беспомощных инвали­дов и тяжело больных, - гласила директива, - при отсутствии мате­риалов о их вражеской деятельности после освобождения из лагерей и тюрем, - не арестовывать».
Таким образом, новая фаза террора, в отличие от кампании 1937— 1938 гг., не требовала проведения какого-либо следствия - она сво­дилась к исполнению простых технических процедур. Поскольку мо­тивы арестов и приговоры были заранее ясны и напрямую вытекали из прежнего приговора, задача органов МГБ состояла лишь в офор­млении соответствующих документов и изоляции жертв. Такой же порядок распространялся и на ссыльных: по истечении срока ссылки по решению ОСО ссыльному просто назначалось «бессрочное посе­ление» в отдаленном районе страны.
В заявлениях и жалобах арестантов этого периода их новая траге­дия рисуется в облике почти будничного мероприятия. За жертвами никто не охотился - они сами являлись в местные отделения МГБ
ных государственных преступников по отбытии наказания в ссылку на по­селение в отдаленные местности СССР». См.: Сборник законодательных и нормативных актов о репрессиях и реабилитации жертв политических реп­рессий. М, 1993. С. 46; а также: Лубянка. Сталин и МГБ СССР. Март 1946 -март 1953: Документы высших органов партийной и государственной влас­ти / сост. В.Н. Хаустов, В.П. Наумов, Н.С. Плотникова. М.: МФД: Материк, 2007. С. 168.
372
по вызову чекистов. Так, 70-летний техник-строитель Федор Лапен-ков, осужденный в 1938 г. тройкой УНКВД Алтайского края к 10 го­дам ИТЛ за «контрреволюционную деятельность», в октябре 1952 г. в заявлении писал: «Не чувствуя за собой абсолютно никакой вины, я вместе с тем отбыл установленный срок и освобожден досрочно 12 мая 1947 г. за отличные показатели в труде... В августе 1950 г. я был неожиданно вызван в РО МГБ Нижнеингашского района [Крас­ноярского края], где мне объявили постановление ОСО МГБ о пе­реводе на положение ссыльнопоселенца и одновременно отобрали паспорт, заменив его удостоверением». Лапенков был приговорен к ссылке на поселение в отдаленный район Красноярского края «под надзор органов МГБ»1.
Варвара Тюнина, арестованная в июле 1949 г. в Кишиневе и со­сланная в Новосибирскую область, сообщала в жалобе, что подвер­галась исключению из партии и аресту в 1936 г. «за связь с троцкис­тами» в Новосибирске. Освободившись из лагерей в июне 1941 г., она работала по вольному найму в Магадане (Дальстрой) до января 1946 г., а затем с мужем, бывшим заключенным, переехала в Молда­вию. «Во время следствия, - писала Тюнина, - прокурор и следова­тель ни одного слова не спрашивали. ...Я все подробно рассказала, за что меня наказали и исключили из партии. Прокурор убеждал меня: мы вас судить не будем, кое-что выясним и пойдете домой. Я шесть месяцев просидела в тюрьме и получила решение ОСО - ссылку без срока, а говорили - судить не будем. За что такие мучения? Мне де­лается обидно...»2
Среди тех, кто получил бессрочную ссылку, были самые разные общественные элементы прошлого. В массе рабочих и колхозников присутствовали бывшие секретари обкомов и райкомов, известные ранее советские работники, хозяйственные руководители... Пережив террор, они опять превращались в гонимых и отверженных жертв сталинизма. Яков Альперович, бывший секретарь райкома в Новоси­бирске, а затем - главный редактор областной газеты «Советская Си­бирь», был арестован в марте 1938 г. и выпущен на свободу из Сиблага ровно через 10 лет, в марте 1948 г. По указанию МГБ его направили на постоянное жительство в г. Бердск Новосибирской области, но в декабре вновь арестовали «за участие с 1934 по 1938 г. в правотроц­
1 ЦХСД ГАС РА. Ф. Р-33. On. 1. Д. 459, т. 2. Л. 1.
2 Архив УФСБ по НСО. Д. 3140. Л. 10-11,32-33 (дело Тюниной В.М.).
373
кистской террористической организации». По постановлению ОСО 9 апреля 1949 г. он был приговорен к спецпоселению1.
Таких как Тюнина, Лапенков или Альперович, приговоренных к ссылке Особым совещанием, только в Новосибирской области к на­чалу 1950-х гг. состояло на учете 830 человек2. А по всему Советскому Союзу - 58 218 осужденных. Их окончательное освобождение при­шло летом 1954 г. по приказу МВД СССР и Генеральной прокурату­ры от 16 июля того же года.
Решение сталинского руководства от 21 февраля 1948 г. о зато­чении в бессрочную ссылку всех бывших заключенных и сосланных «врагов народа» положило начало целой серии чекистских операций в стране. В ходе этой новой масштабной кампании правительство постаралось учесть каждую группу «врагов», бывших и настоящих, чтобы никто из них не избежал преследований. Однако лишь одной категории отводилось особое внимание. Ее составляли «троцкисты». Как ни странно, «бывшие троцкисты» все еще сидели в государствен­ных учреждениях, преподавали в советских вузах, руководили учас­тками производства и строительства. Теперь этому следовало поло­жить конец. 29 октября 1948 г., спустя два дня после издания дирек­тивы об изоляции в ссылку всех освободившихся из лагерей и тюрем «антисоветских элементов», Генеральная прокуратура СССР и МГБ выпустили новый секретный приказ, касавшийся исключительно «бывших троцкистов»3. Приказ также требовал арестов и лишения свободы.
Воскрешая ненавистный и многократно ошельмованный образ троцкистов, режим явно обращался к прошлому. В этой необычной послевоенной операции совершенно отчетливо выражались комплек­сы самого Сталина, его глубокая ненависть к Троцкому за нанесенные обиды. Даже спустя два десятилетия непрерывного искоренения духа троцкизма, физического истребления тысяч реальных и мнимых сто­ронников этого течения и, наконец, ликвидировав самого Троцкого, Сталин не мог считать «проблему троцкизма» закрытой. Его все еще одолевала жажда мести.
«Троцкистов» вновь стали извлекать из различных углов. Реально их оказалось не очень много. По большей части в их число входили родственники давно казненных или исчезнувших в лагерях участни­
1 Архив УФСБ по НСО. Д. 4199, т. 1, 7 (дело Ляшенко И.И. и Альперо-вича Я.М.).
2 ГАНО. Ф. Р-20. Оп. 4. Д. 31. Л. 17.
3 ГАНО. Ф. Р-20. Оп. 4. Д. 19. Л. 50.
374
ков оппозиции, а также лица, искусственно включенные в этот спи­сок самими «чекистами». В сводке прокурора Новосибирской облас­ти Гусева, например, в конце 1948 г. фигурировало всего пять человек (С. Бергауз, А. Иоффе-Сумецкая, Я. Альперович, В. Головина, В. Ай-зин), дела которых рассматривались «на основании директивы 29 ок­тября 1948 г.»1 Вскоре к ним стали присоединяться другие жертвы2.
В некоторых случаях новые разоблачения «троцкистов» приобре­тали публичный характер и приводили к громким скандалам в рядах самой партии. Один из таких инцидентов произошел в Новосибирске после того, как в местном педагогическом институте весной 1948 г. был обнаружен «троцкист» М.Н. Сизов, преподаватель курса полит­экономии. Разоблачению, как обычно, предшествовали ничего не пред­вещавшие события. Подготовив диссертацию по своей специально­сти, обществовед Сизов подал заявление о вступлении в партию, что­бы обрести к предстоящей защите подобающий политический статус. Горком ВКП(б) и его секретарь М.Н. Никитин, знавшие заявителя по общественной и лекторской работе, оказали ему необходимое содей­ствие. Так Сизов стал кандидатом в члены ВКП(б). Однако пока про­должалась процедура утверждения и готовилась защита диссертации, выявились компрометирующие факты. В обком партии донесли, что в прошлом Сизов уже состоял в рядах коммунистов, но был исклю­чен «за троцкизм» и «сидел». Развернулось глубокое расследование. Вскоре Сизов был арестован сотрудниками МГБ и после серии до­просов переправлен в Москву для детального выявления «троцкист­ских связей». В апреле 1948 г. бюро обкома исключило его из партии, а секретаря Никитина, как допустившего «притупление большевист­ской бдительности и скрывшего свои ошибки», лишило руководяще­го поста. В течение последующих двух лет на областных партийных совещаниях случай «разоблачения» Сизова продолжал обсуждаться в контексте «уроков бдительности»3.
Подобные последствия имело также «дело» преподавателя Ново­сибирской партийной школы «троцкистки» Александры Войтолов­
1 Там же.
2 В начале 1952 г. в списках жертв, дела которых направлялись в МГБ СССР для продления ссылки в Новосибирской области, состояла также A.M. Ларина-Бухарина (жена Н.И. Бухарина). К этому периоду заканчивал­ся срок ее первого приговора, вынесенного ОСО НКВД в октябре 1937 г. -8 лет лагерей и 5 лет ссылки (ГАНО. Ф. Р-20. Оп. 4. Д. 26. Л. 12).
3 ГАНО. Ф. П-4. Оп. 33. Д. 1046. Л. 23; Д. 1113 «А». Л. 9-10; Д. 1189. Л. 110; Ф. П-4. Оп. 34. Д. 322. Л. 17.
375
ской. «Троцкисткой» эта женщина была, можно сказать - «по мужу», который официально числился бывшим участником ленинградской зиновьевской оппозиции и с 1935 г. отбывал тюремное заключение. С клеймом «жены троцкиста» Войтоловскую вместе с детьми высе­лили из Ленинграда и отправили в административную ссылку в Но­восибирск. До войны она работала здесь в педагогическом институте, затем - на крупном оборонном предприятии; имея хорошее гума­нитарное образование и жизненную энергию, принимала активное участие в просветительской и пропагандистской работе. В 1946 г. ее даже приняли в партию и как подготовленному специалисту, канди­дату исторических наук, по решению обкома ВКП(б) предоставили место заведующего кафедрой в областной партийной школе. Поло­жение круто изменилось после февральского постановления Совми­на СССР 1948 г.
В конце июня Войтоловскую арестовали. В Новосибирском УМГБ ей было предъявлено обвинение в «участии в антисоветской троцкистской группе до августа 1935 г.», а затем по решению ОСО 19 февраля 1949 г. приговорили к 10 годам лагерей. В тюремном за­ключении она оставалась до марта 1955 г.1 Но пострадала не только Александра Войтоловская. Как часто происходило в подобных слу­чаях, начав одно скандальное дело, партийным органам вскоре пот­ребовалось продолжить расследование по поводу «причастных лиц» и побочных неблаговидных поступков. Развернутое против Войто-ловской следствие привело к тому, что серьезные политические об­винения пришлось предъявить и секретарю обкома по идеологии В.Я. Королеву. Секретаря изобличили не только как покровителя «жены троцкиста», которую он «протащил на должность заведую­щего кафедрой»; гласности были преданы и другие факты его собс­твенной биографии, позволившие в итоге объявить Королева еще и авантюристом и плагиатором. В ходе разбирательства в обкоме ста­ло известно, что в 1938 г. он «купил у меньшевика В.И. Шемелева рукопись книги "Кузбасс крепостной" и представил ее в 1940 г. с не­значительной переработкой в качестве кандидатской диссертации в Московский институт народного хозяйства». На заседании бюро Новосибирского обкома ВКП(б) в октябре 1948 г. Королев был сме­щен со всех постов и исключен из партии2.
1 Архив УФСБ по НСО. Д. 5269 (дело Войтоловской А.Л.).
2 ГАНО. Ф. П-4. Оп. 33. Д. 1113 «А». Л. 1112; Д. 1189. Л. 111.
376
Разоблачения «космополитов» в Сибири
Еще одной особенностью общественно-политической жизни СССР послевоенного времени было активное наступление режима на «идеологическом фронте». Стремление руководства страны к ук­реплению основ советской системы в этой сфере вызвало к жизни серию экстравагантных идейно-политических и организационных мер в виде громких разоблачительных кампаний в области науки, культуры, искусства и общественной жизни. Одним из характерных проявлений этого процесса являлась также кампания «борьбы с кос­мополитизмом».
Кроме внутриполитических причин для развертывания борьбы с «космополитами» существовали и внешние факторы. Появление в 1948 г. на политической карте мира государства Израиль оказало весьма специфическое воздействие на внутренние процессы в СССР. Поскольку это событие произошло по сценарию, не совпавшим с на­мерением Сталина и его клики, оно было воспринято советским ре­жимом как возникновение еще одного очага потенциальной антиком­мунистической угрозы. Его особая опасность виделась в способности распространять враждебное влияние на Советский Союз через тех людей и те социальные группы, которые могли иметь хоть какое-то отношение к новому государству прозападной ориентации. Конеч­но, основными «агентами» такого влияния могли выступать только евреи. Возникновение в этой среде эмигрантских настроений и раз­витие человеческих контактов между гражданами двух разнородных стран создавало повод для беспокойства советских лидеров и спец­служб. Начиная с 1948 г. во внутренней политике сталинизма «еврей­ский вопрос» стал обретать ясно выраженные формы антисемитизма. Не объявляя никакой новой официальной линии поведения в отно­шении евреев, партийно-государственный аппарат постепенно начал наращивать в стране агрессивную идеологическую кампанию против «еврейского засилья», подкрепляя ее чекистскими операциями по изъятию «еврейских националистов».
Преследования представителей еврейской научной и творческой интеллигенции как «космополитов» начались с разгрома Еврейского антифашистского комитета (ЕАК действовал с 1942 г.). Постепенно всякие контакты с этой организацией, а также осторожные попытки выдвигать или как-то обсуждать (даже вне сферы общественной жиз­ни) вопросы еврейской самоидентификации превратились в прямой повод для суровых политических обвинений. Атаки на «космополи­тов» стали готовиться с 1949 г. В то время как партийный аппарат
377
развертывал закулисную пропагандистскую кампанию по поводу «сионистской угрозы» и постепенно убирал с ответственных постов «лиц, не заслуживающих политического доверия», в структурах МГБ накапливались компрометирующие материалы для будущих арестов. В Сибири первые аресты последовали в конце 1949 г., сразу за мос­ковскими арестами членов ЕАК и тех, кто «состоял в связи» с этой организацией. Чекистское следствие использовало, в частности, показания, полученные в Москве в ходе допросов писателя Натана Забары и инженера Исаака Байтера, у которых имелись тесные зна­комства в Сибири.
В декабре 1949 г. Новосибирское управление МГБ арестовало единомышленника «кадровых националистов» Байтера и Забары -заведующего кафедрой русского языка Новосибирского пединститу­та Григория Гольдорта. При аресте у Гольдорта были изъяты шесть тетрадей с записями «по вопросам философии», которые дали след­ствию необходимые «аргументы». Опираясь на эти «вещественные доказательства», а также на фальшивые показания секретного аген­та, внедренного в среду еврейской интеллигенции, управление МГБ выдвинуло против Гольдорта обвинение в создании в Новосибирске еврейской националистической организации. Следствие утверждало, что с приездом Гольдорта в 1943 г. «среди евреев Новосибирска резко повысилась националистическая настроенность»; «получая от Байте­ра буржуазно-националистические газеты и журналы, Гольдорт зна­комил с их содержанием участников националистической группы». Он «обработал в националистическом духе, а затем привлек в создан­ную им антисоветскую националистическую группу семь человек»; «в 1946 г. написал националистического характера программу, озаг­лавленную "Что должен знать и делать каждый еврей", в которой из­ложил основные пути развития сионистского движения»1. Применив к Гольдорту методы шантажа, угроз и пыточного следствия, работни­ки УМГБ добились признательных показаний и самооговора обви­няемого. В жалобе Генеральному прокурору СССР Гольдорт позднее сообщал: «Следователи Иванченко и Ривкин доводили меня до та­кого состояния психического оцепенения и измученности, что я мог бы подписать любой протокол»; «...после того, когда мне не давали спать по нескольку ночей подряд, после того как меня всячески запу­гивали и буквально терроризировали, я вынужден был ставить свою подпись на этих протоколах, даже не читая их»2. В феврале 1950 г.
1 Архив УФСБ по НСО. Д. 11181. Л. 171-172 (дело Гольдорта Г.Я.).
2 Там же. Л. 48-49.
378
в Новосибирске состоялся закрытый суд. Но из всей «организации» перед правосудием предстал лишь один Гольдорт; остальные «члены группы» - студенты пединститута Файбушевич, Китайник, Мостко-ва, Закшевер, медик-профессор И.И. Карцовник, пенсионер Батер, Консупольская и другие - участвовали в процессе лишь как свидете­ли. Суд полностью подтвердил версию следствия и приговорил Голь-дорта к 25 годам лишения свободы с конфискацией всего имущест­ва и поражением прав на 5 лет по ст. 58-10, ч. 2 и 58-11 УК РСФСР. Отбыв 5 с половиной лет лагерей, Григорий Гольдорт получил окон­чательную реабилитацию лишь в октябре 1960 г.
В ходе последующей операции 1949-1950 гг. против «еврейских националистов», так или иначе связанных с «делом» Гольдорта, в Но­восибирске были арестованы преподаватель пединститута историк СБ. Кантор, методист педучилища Левин, инженер-сметчик геоло­гического треста Ю.Б. Шмерлер1. Им также пришлось пройти через лагеря ГУЛАГа и обрести свободу только после смерти Сталина.
В этот же период громкий скандальный характер получило разо­блачение «космополитов» в городе Сталинске (современный Ново­кузнецк) Кемеровской области, на крупнейшем в Сибири металлур­гическом комбинате. В центр внимания партаппарата и спецслужб здесь попала неофициальная еврейская община и ее «нелегальная синагога», которые были организованы в период войны беженцами-евреями из Польши и западных областей СССР, а после их реэмиг­рации сохранялись и поддерживались местными верующими еврея­ми2. Яростные нападки на общину и ее сторонников начались с того момента, как повсеместно развернулась кампания против «космопо­литов». К расследованию жизнедеятельности «тайной синагоги» (ею руководил 65-летний плотник Израиль Раппопорт) были привлече­ны крупные силы: практически все ключевые структуры партии и госаппарата - от первичных парторганизаций, райкомов и райиспол­комов до Кемеровского обкома КПСС - затратили массу усилий для того, чтобы положить конец многообразным связям и влиянию сина­гоги в городской среде. Эта необычная разоблачительная операция
1 Архив УФСБ по НСО. Д. 11181. Л. 52; Д. 5679 (дело Шмерлера Ю.Б.).
2 Подробное описание этого события см. в работах: Костырченко Г. В. Тайная политика Сталина. Власть и антисемитизм. 2-е изд. М.: «Междуна­родные отношения», 2003; Он же. Сталин против «космополитов». Власть и еврейская интеллигенция в СССР. М.: РОССПЭН, 2010; Генина Е.С. «Дело» КМК (1949-1952). Евреи в Сибири и на Дальнем Востоке: история и современность. Вып. 4 (26). Красноярск, 2008.
379
вылилась в итоге в полномасштабное расследование всех аспектов жизни еврейского анклава в Сталинске и на главном промышленном предприятии города. На заседаниях парткомов и закрытых собрани­ях были выявлены контакты с синагогой отдельных коммунистов и ответственных работников КМ К; вслед за этим обнаружился целый клубок компрометирующих фактов, говоривших о «партийной неус­тойчивости», «проявлениях еврейского национализма», и «наруше­ниях партдисциплины». В сентябре 1950 г. секретарь Кемеровского обкома ВКП(б) Е.Ф. Колышев сообщал в ЦК Маленкову, что «неко­торые руководящие работники Кузнецкого комбината - евреи - че­рез своих жен и родственников многократно вносили денежные взно­сы в синагогу. Особенно активными в этом деле были начальник фи­нансового управления Кузнецкого комбината Аршавский, начальник отдела снабжения комбината Надот, начальник отдела оборудования Уральский-Троцкий, начальник группы снабжения комбината Юд-кин, заместитель главного инженера Юдович, заместитель началь­ника сортопрокатного цеха Хавкин, Сирота - обер-мастер коксовых печей». Секретарь обкома отмечал также, что «за связь с нелегально существующей еврейской синагогой и материальную поддержку ее исключены из партии 11 человек...»1
Во второй половине 1950 и в 1951 г. ряд ответственных работни­ков КМК, обвиненных в покровительстве синагоге, были арестова­ны. Началось следствие по делу «националистической организации», в связи с чем обвиняемых этапировали в Москву для завершения рас­следования. На следствии в МГБ СССР оказались 8 человек: замес­титель директора КМК Я. Минц, руководители отделов и служб за­вода - С. Либерман, А. Дехтярь, Г. Зельцер, 3. Эпштейн, С. Лещинер, С. Аршавский, а также содержатель синагоги пенсионер И. Раппо­порт. 18 сентября 1952 г. на заседании Военной коллегии Верховного Суда СССР по «делу КМК» состоялось вынесение приговора. Семь бывших ответственных работников КМК обвинялись в создании ев­рейской националистической организации, под влиянием которой проводилась вредительско-подрывная работа на заводе. Вредитель­ство выражалось в сокрытии от государства готовой продукции под видом незавершенного производства, в умышленном отправлении бракованной продукции предприятиям страны, чем срывалась их нормальная деятельность. Другие «преступления» подсудимых каса­лись их связей с «националистами» из Еврейского антифашистско­
1 См.: Государственный антисемитизм в СССР. От начала до кульмина­ции. 1938-1953 / сост. Г.В. Костырченко. М., 2005. С. 372-374.
380
го комитета. Суд констатировал, что обвиняемые передавали этим «агентам» секретные сведения о КМК, а от них информация попада­ла в США. В дополнение к этому подсудимым инкриминировалась антисоветская агитация, клевета на национальную политику и дру­гие мероприятия партии и правительства.
Судебное рассмотрение завершилось вынесением очень сурового вердикта. Из восьми подсудимых по «делу КМК» четверо - Минц, Либерман, Дехтярь и Лещинер - были приговорены к расстрелу и вскоре казнены. Остальные осужденные получили от 10 до 25 лет лишения свободы1.
Акции МГБ против «космополитов» в сибирской провинции при­водили не только к разоблачениям групп и «организаций» с участи­ем ответственных работников или лиц творческих профессий. В не­которых случаях жертвами операции становились и мало заметные одиночки, в поведении которых чекисты усматривали «враждебные намерения» или «космополитические связи». Разоблачения такого рода обычно были связаны с получением писем или посылок из-за рубежа, а также с выявлением какой-либо «антисоветской деятель­ности» вследствие обычного доноса. Результат оставался примерно один и тот же - приговор к длительному сроку лишения свободы. Таков, в частности, был исход «дела» Абрама Кринского, 30-летне­го ссыльного из с. Усть-Тарка Новосибирской области, работавше­го счетоводом в местном отделении по заготовке зерна. Кринского в юном возрасте выслали из Кишинева в июне 1941 г. после прихода Красной армии в Бессарабию, и отправили в Ивдельлаг в Свердлов­ской области как «социально-вредный элемент» (он входил в состав молодежной сионистской организации «Гошомер-Гацоер» (Молодой Защитник)). В лагере ему объявили приговор ОСО НКВД - 8 лет ИТЛ по обвинению в антисоветской деятельности, а в 1949 г., ког­да срок заключения истек, его отправили в ссылку в Новосибирскую область. Родители юноши погибли от рук нацистов во время войны, остальные близкие эмигрировали в США или в Израиль. Прожи­вая в ссылке, Кринский постепенно восстановил родственные связи и стал получать посылки из-за границы. В период кампании борьбы против «космополитов» интерес к посылкам и письмам вскоре про­явился и у местного МГБ. В июле 1950 г. Кринский был арестован. В обвинении, подготовленном уже после ареста, отмечалось, что
1 Государственный антисемитизм в СССР. С. 378-382; Костырченко Г.В. Тайная политика Сталина. С. 627-628; Генина Е.С. «Дело» КМК (1949-1952). С. 50-57.
381
арестованный «находясь в с. Усть-Тарка, установил близкие отноше­ния со ссыльными евреями, среди которых проводил антисоветскую агитацию». Кроме того, ему вменялось в вину, что он «в письмах воз­водил антисоветскую клевету на руководителей советского прави­тельства и жизнь трудящихся в СССР». Письмо, написанное к брату в Израиль, но изъятое на почте, послужило главным вещественным доказательством. В декабре 1950 г. выездная сессия Новосибирского облсуда приговорила Кринского к 10 годам ИТЛ по ст. 58-10 УК1.
О разоблачениях и погромах «еврейских националистов» в 1948-1951 гг. в целом можно судить как о крупной и повсеместной, но все же непубличной партийно-чекистской кампании против тех элемен­тов еврейского сообщества, которые, так или иначе, отражали поис­ки национально-религиозной идентичности. Все основные действия против «космополитов» были проведены за кулисами известных в то время политических событий. Получать информацию о проводимых «мероприятиях» и высказывать какие-то мнения могли только члены партии на закрытых собраниях, представители партийной номенкла­туры и работники МГБ. Широким «народным массам» не было места в обсуждении этих вопросов. В данном случае режим демонстриро­вал понимание того, что переход определенной границы в подобных процессах способен вылиться в неконтролируемые проявления шо­винизма, и поэтому предпочитал действовать скрытно.
Однако в начале 1953 г. Сталин перешел прежнюю грань, развер­нув одну из самых грязных политических кампаний под названием «дело врачей-вредителей». Основной чертой этой карательно-пропа­гандистской акции являлся ее откровенный антисемитизм. Заданная режимом стилистика официальной пропаганды, а с нею и остальной политический контекст позволяли массе рядовых граждан без труда угадывать новых «врагов» советского государства и их националь­ную принадлежность. Страна в очередной раз внезапно погрузилась в атмосферу мракобесия. С эпохи террора 1937-1938 гг. в СССР не было такого политического ажиотажа и истеричной общественной реакции, как в результате публикации 13 января 1953 г. информации
1 Архив УФСБ по НСО. Д. 3724 (дело Кринского А.Х.). Значительная часть фактического материала по-прежнему остается недоступной для сво­бодного изучения (хранится в закрытых архивах ФСБ), поэтому прояснить все аспекты борьбы против «космополитов» и реальные масштабы этой кам­пании невозможно. Вместе с тем косвенные материалы убеждают, что акции МГБ в отношении «космополитов», имевшие трагический исход, существен­но превосходили число вышеописанных случаев.
382
ТАСС о разоблачении «заговора врачей». Поступавшие из регионов сообщения характеризовали возникшую народную реакцию как все­общее возбуждение, переходящее в некоторых случаях в массовый психоз. Справка Новосибирского обкома, подготовленная для ЦК КПСС от имени секретаря И.Д. Яковлева, например, передавала не только волнующие факты, но отчасти и сам дух развернувшейся сти­хийной кампании. В ней сообщалось1:
«Еще ночью с 13 на 14 января трудящиеся различных профессий (около 30 человек) непрерывно звонили и приходили в издательство газеты "Правда" (вероятно, корпункт. - С.П.) и требовали дать им га­зету "Правда" за 13 января... о разоблачении и аресте группы врачей-ученых убийц и шпионов. Утром 14 января в городе заметно было необычное оживление. У киосков розничной продажи газет, у витрин с газетами стояли огромные очереди. ...С началом работы и в обеден­ный перерыв стихийно собирались группами ученые, врачи, студен­ты, рабочие предприятий и служащие учреждений, устраивали кол­лективное чтение газет, широко обсуждали и гневно возмущались...»
Судя по справке Яковлева, публичное шельмование «врачей-от­равителей» вызывало у жителей Новосибирска сложную рефлексию: одни испытывали негодование и требовали мести или жестокого уголовного наказания, других переполняли безотчетное волнение и страх. Но и те и другие выражали свои эмоции в форме антисеми­тизма.
«В педагогическом институте группа студентов (около 200 чело­век) и преподавателей написала коллективное письмо в Верховный суд с просьбой расстрелять подлых шпионов и убийц и строго нака­зать людей, допустивших потерю бдительности и своевременно не разоблачивших преступную банду убийц...
Работница завода им. Чкалова (цех № 9), член партии Королева сказала: "Придя вчера вечером домой, я обнаружила свою дочь, уча­щуюся 8 класса у репродуктора за прослушиванием сообщения о злодеяниях этой группы. Дочь плакала, вместе с ней плакала и я".
Цех № 72. Весь коллектив ознакомлен с газетным материалом. Ра­бочий Черепанов сказал о том, что у нас в Нахаловке все болеют ди­зентерией, причем болезнь эта идет из дома в дом. Непонятно, в чем тут дело? ...Я считаю, что надо всю эту презренную банду выслать на дальний север и вместе с ними всех евреев».
С особым негодованием восприняла сообщение о разоблачении и аресте врагов советского народа в лице профессоров-врачей меди­
1 ГАНО. Ф. П-4. Оп. 34. Д. 425. Л. 15-24.
383
цинская общественность. В институте восстановительной хирургии и ортопедии одним из сотрудников была принесена газета, которая коллективно читалась во всех клиниках и палатах больных. Врачи возмущены преступными действиями шпионов и убийц и требуют самых суровых мер...»
Бурлящая атмосфера всеобщего «гнева и возмущения» захваты­вала даже детей, превращая их в участников смрадного политическо­го спектакля. Один из отчетов в обком секретарю Яковлеву сообщал, что «учителя и учащиеся школ города Новосибирска и области полны гнева и негодования», «многие руководители школ и учителя, про­читав хронику ТАСС, провели беседы с учащимися». Этот же отчет перечислял такие факты, которые, по мнению его автора, работницы обкома, свидетельствовали о «неправильном понимании учащимися содержания этого документа», когда «смешивается еврейская нацио­нальность с классовым врагом советского народа». «Учащиеся многих школ, преимущественно первых-седьмых классов, задают учителям вопросы: "Что будет преступникам? Почему среди них большинст­во - евреи?"... В школе № 12 один из учеников третьего класса, спра­шивал у директора: "Правда ли, что будут вешать всех евреев?"»1
Подобно сценарию 1937 г. кампания осуждения «врачей-терро­ристов» вызвала новую волну доносительства. В общественной среде опять возникла потребность в «бдительности», что в свою очередь резко увеличило число сообщений в МГБ о «подозрительных фактах» относительно местной медицинской практики. Начальник УМГБ по Новосибирской области полковник Коцупало, выступая перед сво­ими сотрудниками в эти дни (февраль 1953 г.), отмечал, что «в свя­зи с разоблачением банды врачей-вредителей сигналов о вражеских проявлениях от населения поступает к нам значительно больше, чем раньше. Со всеми такими сигналами мы должны разбираться самым тщательным образом и в минимально короткие сроки, дабы не дать возможность врагам осуществить свои преступные цели»2.
«Тщательное разбирательство» в Сибири вскоре вылилось в цепь арестов «подозрительных» врачей в городах Омске, Томске, Кемерово...3 В целом же эти акции не получили значения крупный операции МГБ. Вместе с тем они, бесспорно, подчеркивают целенап­равленные и организованные действия сталинских спецслужб. Для
1 Там же. Л. 123-124.
2 ГАНО. Ф. П-460. On. 1. Д. 77. Л. 67.
3 См.: Генина Е.С. «Дело врачей» в Сибири (1953 год) // Вестник НГУ. Серия: История, филология. 2009. Т. 8. Вып. 1. С. 81-85.
384
арестов медиков местные «чекисты» находили обвинения, как в их прошлой биографии, так и в современной практике. Так, 67-летний педиатр, главврач Омской областной детской больницы Осип Лурье был обвинен в том, что состоял в еврейском общинном совете еще в период Гражданской войны; кроме того, служил по мобилизации в армии Колчака, а также допускал «вредительское лечение» боль­ных. В июне 1953 г. приговором областного суда его осудили к 25 го­дам лагерей и отправили отбывать наказание в Озерлаг МГБ в Вос­точной Сибири1.
В этот же период в Омске аресту и осуждению подвергся доцент мединститута Г.А. Шустеров. Его приговор - 10 лет лагерей - ука­зывал на такие преступления обвиняемого, как «антисоветская агитация, хранение националистической и антисоветской литера­туры».
Трех медиков-профессоров из государственного института для усовершенствования врачей (ГИДУВ) в г. Сталинске - А.Р. Розен-берга, И.И. Карцовника и М.В. Могилева - Кемеровское управление МГБ арестовало 14 марта 1953 г. Возбужденное против них лживое обвинение приписывало им «участие в еврейской буржуазно-нацио­налистической группе», «космополитические взгляды» и прочий на­бор аналогичных «преступлений». Однако дальнейший ход следствия в структурах МГБ вскоре прервался из-за того, что в стране начались обратные процессы. Обвинение с профессоров было снято, аресто­ванных вынуждены были освободить2. Утратив политическую акту­альность, кампания против «врачей-вредителей» прекратилась без серьезных последствий для тех, кто активно проводил ее в жизнь.
*    *    *
Для заключительной оценки репрессивных политических процес­сов в Сибири послевоенного времени приведем статистику арестов по всем краям и областям региона (табл. 5).
1 Бескемпирова А. Обвиняемый доктор Лурье // Забвению не подлежит. Книга памяти жертв политических репрессий Омской области. Омское кн. изд-во, 2002. С. 188-190.
2 Генина Е.С. «Дело врачей» в Сибири (1953 год). С. 83; Служение оте­честву. Книга вторая. 1945 г. 2005 г. Кемерово, 2005. С. 36-37.
385
Таблица 5*
Динамика арестов, произведенных органами НКВД-МГБ в Сибири за антисоветскую деятельность в 1945 -1953 гг.

Область/край 1945 1946 1947 1948 1949 1950 1951 1952 1953  
Новосибирская обл. 233 177 153 353 268 314 242 95 60  
Алтайский край 248 132 139 213 363 161 127 68 48  
Кемеровская обл. 604 379 428 409 578 372 474 142 35  
Омская обл. 177 100 75 97 118 202 299 87 103  
Томская обл. 142 82 94 92 88 121 109 63 85  
Красноярский край 162 92 52 166 337 304 293 75 75  
Иркутская обл. 161 141 134 172 186 203 314 178 86  
Якутская АССР 138 51 45 60 83 45 41 51 38  
Читинская обл. 220 197 142 292 178 143 243 93 37  
Бурят- Монгольская  
АССР 116 156 47 79 125 ПО 102 34 10  
Всего по Сибири: 2201 1507 1309 1933 2324 1975 2244 886 577
* Составлено по: Право на репрессии: Внесудебные полномочия органов государственной безопасности (1918-1953) / сост. Мозохин О.Б. Жуков­ский; М.: Кучково поле, 2006. С. 365-458.
О политике позднего сталинизма, прежде всего в сфере принуж­дения к труду, в целом можно судить как о двух неравнозначных пе­риодах: первый из них (1946-1948) сохранил многие черты военного времени с его суровыми нормами закона и особыми формами судо­производства. Руководство страны предпочло оставить в силе боль­шинство чрезвычайных указов-законов о труде, благодаря которым в отраслях промышленности и сельском хозяйстве поддерживался очень строгий трудовой режим. Применение сурового законодатель­ства в трудовой сфере, как и в годы войны, служило основным ис­точником уголовных дел для советской судебной машины. Лишь во втором периоде (с середины 1948 г.) произошло заметное смягчение законодательства: трудящиеся смогли вернуться к более благоприят­ным условиям найма и увольнения с производства, а тысячи осуж­денных «нарушителей дисциплины» получили освобождение из за­ключения и восстановление в правах.
Что касается уголовно-политических преследований, то дина­мика в этой сфере отражала общее развитие политических процес­сов в стране и менялась от одной репрессивной кампании к другой. Наибольший масштаб арестов и приговоров к ссылке дала кампания 1948-1949 гг., имевшая отношение к жертвам Большого террора,
386
срок заключения которых истек к этому времени. Дополнительные контингента ГУЛАГа были получены также в результате кампании по выселению крестьян, «уклоняющихся от трудовой деятельности в сельском хозяйстве», арестов «религиозных сектантов», «космопо­литов» и массы «одиночек».
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Сталинизм - горький и трагический опыт целого поколения рос­сийских граждан в XX столетии. Для советского государства и об­щества он означал растянувшееся почти на три десятилетия систе­матическое разрушение основ частной жизни людей, беспрецедент­ный гнет, насилие, подавление гражданских прав и личных свобод. В Новейшей истории это был пример одного из самых варварских способов использования политической власти в целях социального переустройства страны.
Огромные масштабы и широкий диапазон карательных действий режима против различных слоев общества позволяют рассматривать сталинизм как вполне определенный тип политики с выраженными целями и соответствующими средствами. Особенность этой полити­ки заключалась в том, что она носила характер перманентной чистки, осуществлявшейся волнообразно на всем протяжении рассмотрен­ного периода. Наиболее типичными ее проявлениями служили кам­пании массовых судебных преследований при реализации тех или иных правительственных мероприятий, массовые депортации, «спе­цоперации» против отдельных групп населения и бесконечное число единичных актов террора в отношении лиц, признаваемых потенци­альными противниками режима. В соответствии с общеполитически­ми и прагматическими задачами, которые руководство страны стре­милось решить в ходе преобразований, менялись объекты и методы репрессий, изменялись также способы использования карательного аппарата государства и сам этот аппарат.
В условиях Сибири сталинская политика, как и по всей стране, прошла несколько этапов и проявилась в многообразных формах. Переход правящей группы к использованию репрессий в качест­ве инструмента социальных преобразований был непосредственно связан с политико-экономической ситуацией в стране и регионе. Он вызревал в обстановке хозяйственного кризиса конца 1920-х гг., порожденного нарушением товарообмена между крестьянским сек­тором экономики и промышленностью, а также обострением про­блемы продовольственного обеспечения потребностей государства. Не сумев справиться с управлением экономикой страны и получив
388
в итоге разбалансированный рынок, руководство большевиков при­няло решение расширить применение мер внеэкономического при­нуждения в ходе кампаний хлебозаготовок, положив таким образом начало процессу насильственной ликвидации в деревне единоличных крестьянских хозяйств с целью замещения их системой колхозов. С 1928 г. применение репрессивных мер становится одним из клю­чевых рычагов социальной перестройки деревни, постепенно распро­страняясь и на другие сферы экономической и общественной жизни в стране. Основным объектом репрессий на данном этапе являлись группы зажиточных крестьян, так называемые кулаки, располагав­шие наиболее крупными запасами хлеба и сырьевых продуктов. Для овладения произведенными товарами власти прибегали к искусст­венно выстроенным карательно-правовым механизмам. В период хлебозаготовительных кампаний они использовали волюнтарист­ский, расширительный подход в применении уголовного права и су­дебных преследований, который допускал конфискацию «излишков продукции» наряду с производством арестов, тюремной изоляцией и высылкой из деревни их владельцев (преимущественно на основа­нии 107 и 61 статей УК РСФСР). В то же время для нейтрализации проявлений крестьянского недовольства и сопротивления конфис­кациям, власти значительно расширили применение внесудебных (чрезвычайных) методов репрессий. Для этой цели использовались органы ОГПУ и специально созданные «пятерки». В конце 20-х го­дов, в связи с расширением государственных конфискационных мер при хлебозаготовках, количество арестов, производимых местными подразделениями ОГПУ в Сибири, также резко возросло.
Дальнейшая эволюция террора была связана с попытками ста­линского руководства организовать ускоренную коллективизацию деревни и окончательную ликвидацию кулаков. Реализация этого замысла значительно интенсифицировала применение карательных мер против крестьянства. С начала 1930 г. в процессе давления госу­дарства на зажиточную часть деревни произошел переход к прямым (не легитимированным судебно-правовыми процедурами) массовым конфискациям имущества кулаков и вовлечение в репрессии в качес­тве их субъекта значительных групп бедноты и сельской администра­ции. В условиях Сибири это придало карательным мерам в деревне хаотический характер. Такие акции, как изъятие и раздел имущества кулаков, аресты, выселение из деревни, осуществлялись повсеместно и произвольным образом, на основании постановлений местного ак­тива. Но решающая организационная роль принадлежала партийным и государственным органам.
389
Целенаправленное использование конфискационных и репрес­сивных мер в ходе разрушения старого уклада в деревне проявилось в нескольких направлениях: в отношении наиболее зажиточной и ак­тивной части сельских хозяев власти применили такие виды пресле­дований, как арест, заключение в трудовой лагерь, а также вынесе­ние приговоров к высшей мере наказания (расстрелу); значительное количество крестьянских семей подверглось депортации в особые концентрационные зоны, созданные в отдаленных районах страны.
Поскольку активизация репрессий и угроза их применения не позволили властям завершить процесс объединения большинства крестьян в колхозах в 1930 г. в рамках одной кампании, процедура дальнейшего использования карательных мер была изменена. В тече­ние 1931-1933 гг. органы ОГПУ при содействии партийных и госу­дарственных организаций провели в Сибири серию крупных и более подготовленных операций (в основном в форме депортаций) по изо­ляции остатков сопротивляющихся крестьян, что привело к сущест­венному увеличению доли коллективизированных хозяйств.
Процесс преобразований в деревне, связанный с закреплением колхозного строя, внес важные коррективы как в общий характер, так и способы дальнейшего осуществления репрессивной политики правительства. С резким увеличением в начале 1930-х гг. доли го­сударственной и колхозно-кооперативной собственности в деревне репрессии стали решающим средством их защиты и упрочения. Меры жесткого воздействия, применяемые государством в данный период, распространялись (прямо или косвенно) не на отдельные категории крестьян, как в период борьбы с кулаками, а на всех, принятых в кол­хозы и совхозы. В отношении рядовых участников общественного производства репрессии (или угроза их применения) выступали как способ принуждения к коллективному труду, в отношении органи­заторов производства (председателей колхозов, бригадиров, членов сельских советов и т. д.) - как инструмент подчинения первичных управленческих звеньев требованиям государства. В ходе закрепле­ния колхозного строя в деревне в Сибири (1931-1934 гг.) преоблада­ющее значение получили такие виды преследований, как исключение из колхоза и высылка в спецпоселения, а также судебные репрессии за незначительные нарушения с осуждением на длительные сроки лишения свободы. Характерной особенностью данного периода яв­лялись массовые преследования по суду во время проведения основ­ных сельскохозяйственных кампаний (уборка урожая, хлебосдача, посевная и др.). К середине 1930-х гг. в отдельных районах Сибири не менее трети крестьянских семей имели в своем составе осужденных
390
в период коллективизации, а в некоторых селах доля таких семей до­стигала 60-80 %.
В контексте радикальных преобразований начала 1930-х гг. важ­ное политическое значение придавалось также преследованиям пред­ставителей старой интеллигенции и ликвидированного госаппарата (бывших чиновников, офицеров, торговых, банковских служащих и т. п.), включая также представителей церкви и других упразднен­ных структур, объединявшихся официальным понятием «социально-чуждые». Репрессивные действия ОГПУ против этих общественных элементов вызывались не проявлениями какой-либо активности дан­ных групп, а представляли собой часть общей планомерной чистки, которую режим рассматривал как превентивную меру в отношении потенциальных противников. В 1930-1933 гг. органы ОГПУ в Си­бири провели ряд грандиозных массовых кампаний против предста­вителей старого строя, арестовав по сфальсифицированным обвине­ниям несколько тысяч граждан этой категории. Большинство из них были заключены в местах лишения свободы, другие - расстреляны. Вслед за этим были проведены изъятия остатков внутрипартийной оппозиции и массовые чистки в кадровом составе районов нацио­нальных меньшинств. Это позволило режиму произвести обновле­ние части руководящего аппарата и укрепить свои позиции в сфере управления.
Новый этап распространения террора в Сибири, как и в стране в целом, начался после убийства СМ. Кирова. Основные его черты характеризовались подготовкой и проведением серии акций пар­тии и НКВД, направленных на физическую ликвидацию бывших сторонников троцкистской оппозиции. Важной частью этих акций стал Кемеровский процесс - один из первых показательных судов над политическими противниками Сталина. С помощью этого су­дебного действия и последовавших за ним московских показатель­ных процессов руководству страны удалось добиться необходимых политических результатов: представить партии и обществу опреде­ленные доказательства существования глубоко законспирированно­го проникновения в хозяйственные, партийные и другие структуры государства «вредительских троцкистских элементов». Такой итог открыл возможности для перехода к широкой кампании массовых репрессий в самой большевистской партии.
Реализация сталинского плана проведения главной чистки в пар­тии началась во второй половине 1936 г., но особенно широкие формы приобрела после февральско-мартовского пленума ЦК ВКП(б) 1937 г. Первыми ее жертвами являлись члены партии, имевшие какие-либо
391
связи с бывшими оппозиционерами, а также получившие взыскания идеологического характера. Затем арестам стали подвергаться «вре­дители» в сфере экономики и управления. С лета 1937 г., со време­ни подготовки первых выборов в Верховный Совет СССР, органы НКВД перешли к реализации «особых приказов» НКВД СССР, под­готовленных на основании решений Политбюро ЦК ВКП(б) о прове­дении в стране массовых репрессий. Аресты и казни по определенно­му плану (лимитам и «линейным приказам») в период 1937-1938 гг. стали кульминацией политики террора. Программа массовых арес­тов преследовала решение нескольких задач: ликвидацию основного ядра партийного аппарата с целью его обновления; устранение части управленцев и военных кадров; изъятие потенциально «враждебных элементов», включая национальные группы, имевшие этническую принадлежность к «враждебным государствам», и всех подозревае­мых в нелояльности к советской системе. Таким образом, Сталиным и его группой был осуществлен своеобразный варварский план уни­версальной селекции, призванный «поправить» и упростить соци­альную структуру советского общества.
Массовые операции НКВД и вынесение приговоров по упро­щенной процедуре (решениями троек, двоек и Особого совещания), прекратились в ноябре 1938 г., вследствие чего в дальнейшем осу­ществлении репрессий произошли некоторые перемены. Характер­ной чертой предвоенных лет стало восстановление в деятельности органов НКВД ряда формальных процессуальных норм, предусмот­ренных Уголовным Кодексом (прокурорского надзора за ходом след­ствия, судебного рассмотрения дел), а также смещение и обновление части аппарата карательных институтов.
Дальнейшие изменения коснулись и характера репрессий. В связи с обострением внешнеполитической ситуации руководством страны акценты в поведении власти сосредоточились на ужесточении рабо­чего законодательства. В социальной практике начала 1940-х гг. это означало, что наряду с преследованиями по политическим мотивам режим вновь стал активно воздействовать на трудовые отношения посредством аппарата судебной власти. Масштабы преследования трудящихся в предвоенный период, главным образом по Указу Вер­ховного Совета СССР от 26 июня 1940 г. об уголовной ответствен­ности рабочих и служащих за самовольный уход с работы и опозда­ния, были чрезвычайно высокими. В Сибири они были сопоставимы с судебными репрессиями периода коллективизации.
С началом германской агрессии и активным вступлением СССР во Вторую мировую войну развернулся следующий важный этап исто­
392
рии сталинизма. Необходимость отражения внешней опасности, пе­ред лицом которой оказалась страна, означала появление совершен­но новых политических условий. Власть и общество внезапно оказа­лись на одной стороне, в одном лагере, у них возникли общие задачи противостояния мощному противнику. И это естественным образом привело к повышению легитимности сталинского руководства. Мо­билизационные возможности режима значительно укрепились. Они могли теперь опираться на сознательное и более активное отношение граждан к оборонительным мероприятиям, организуемых властями. Вместе с тем война вызвала и очередной всплеск традиционной ксе­нофобии сталинизма. Этот всплеск вылился внутри страны в немед­ленное усиление поисков «антисоветских элементов», «враждебных групп», «шпионов» и «диверсантов», в расширение арестов по при­знакам «контрреволюции». Однако основные усилия репрессивного аппарата сосредоточились на сфере трудовых отношений. В течение первых месяцев войны в стране появилась целая серия чрезвычайных указов о труде, которая призвана была способствовать ускоренному набору рабочих рук на предприятия и насильственному закреплению их на производстве. В связи с этим режим сделал особую ставку на значительное усиление роли специального правосудия - военных трибуналов и судов общей юрисдикции по упрощенной процедуре. Характер правосудия в стране необычайно ужесточился. Важней­шее значение в системе уголовных преследований рабочих приобре­ли специальные указы Верховного Совета СССР, устанавливающие уголовную ответственность за самовольный уход с предприятия и са­мовольные отлучки (прогулы), а в сельском хозяйстве - за невыпол­нение минимума трудодней и уклонение от мобилизации на сельхоз-работы. По уровню уголовных преследований граждан период войны оказался беспрецедентным: статистика судимости в эти годы достиг­ла максимальных значений за всю историю советского государства.
Инерция войны с ее чрезвычайным законодательством и массовой судимостью оказала свое влияние и на послевоенное развитие. Уго­ловные преследования рабочих и колхозников как способ решения хозяйственных задач продолжали играть огромную роль в течение всего восстановительного периода, вплоть до смерти Сталина. Режим был не в состоянии положить конец крайним формам внеэкономи­ческого принуждения в мирную эпоху и использовал эти инструмен­ты до тех пор, пока не стало самого их творца.
Послевоенная эпоха дала и другие новые элементы карательной политики. Главные из них представлялись в виде особых политиче­ских кампаний, продиктованных как внутренними процессами в
393
стране, так и изменениями на международной арене. В одних случа­ях это были кампании социально-экономического значения, которые состояли из конфискационных мер в интересах восстановления пози­ций колхозного строя. В других случаях - акции чисто политическо­го характера, выражавшиеся либо в дополнительном преследовании жертв Большого террора, либо в «борьбе с космополитами». В своей совокупности и те и другие лишь подчеркивали общую закономер­ность: террор оставался непременным атрибутом действий сталин­ской клики на всех этапах ее существования.
Исторический опыт Сибири, как одного из крупнейших регио­нов России, показал, что политика репрессий сыграла решающую роль в развитии социальных преобразований в конце 1920 - начале 1950-х гг. Распространяясь на большие массы людей и оказывая на них прямое воздействие, она позволяла ее инициаторам добиваться значительного ускорения процессов разрушения старой экономиче­ской и социальной структуры в стране и одновременно закреплять новую создаваемую систему.
Приложение 1
МАССОВАЯ ОПЕРАЦИЯ 1937-1938 гг. ГЛАЗАМИ РАБОТНИКА НКВД
ПРОТОКОЛ ДОПРОСА 1941 года июня 15 дня. Я допросил в качестве свидетеля
МАСЛОВА Льва Афанасьевича, 1905 г. р., русского, гр-на СССР, преподавателя по с/дисцип. Новоси­бирской МКШ НКВД СССР, члена ВКП(б) с 1928 г.
Даю настоящую подписку следственным органам в том, что я обя­зываюсь показывать все мне известное по делу и ничего от следствия не скрывать.
Об ответственности за отказ от дачи показаний и за дачу ложных показаний, согласно ст. ст. 92 и 95 УК РСФСР мне объявлено, в чем и расписываюсь. МАСЛОВ.
По существу заданных мне следствием вопросов показываю: В 1937-39 гг. я работал врид. пом. нач. I отделения 3 отдела УГБ УНКВД по НСО и работал в разных отделениях этого же отдела на следствии по делам быв. белых офицеров, кулаков, харбинцев и др., а также непосредственно в своем отделении - по иностранно-подан-ным-немцам.
Прежде чем перейти к изложению как протекало следствие по де­лам врагов народа, считаю необходимым осветить вопрос как произ­водились операции (арестов быв. белых офицеров и др.).
В 3 отделе УГБ УНКВД по НСО сначала массовых арестов быв. белых офицеров в 1937 году не был положен в основу этой опера­ции основной большевистский принцип - контроль, как в смысле проверки материалов, по которым производились аресты, так и веде­ния самого следствия, в результате чего самым грубейшим образом нарушалась революционная законность. Это можно иллюстрировать целым рядом фактов, как то: аресты быв. белых офицеров производи­лись с начала операции по делам-формулярам, материалы в которых в большинстве своем относились к периоду 1926-30 гг. Кулаки же арестовывались по агентурным] материалам, заявлениям граждан и, безусловно, без предварительной проверки, что неизбежно вело
395
к аресту середняков, хотя я конкретных случаев не знаю. Но если по­верить заявлению быв. нач. 3 отдела УГБ УНКВД по НСО Иванова на общем партсобрании коллектива УГБ по НСО, кажется в марте 1939 года (когда разбирался вопрос о Пастаногове и др.), заявившего, что на строительстве Дома Культуры и Науки все работавшие на чер­новых работах были сотрудниками УНКВД окружены и арестованы, то станет ясным, что под маркой кулаков арестовывались или могли арестовываться середняки, а может быть и просто рабочие. О такой «операции» рассказанной Ивановым на партсобрании я впервые от него услышал и не знал о ней до партсобрания.
Эти операции (аресты), начиная с лета 1937 года и в продолже­нии почти всего 1938 г., проходили в неимоверной суете и спешке, без предварительной установки, по адресному столу и квартирам. К операции (арестам и обыскам) привлекалась большая масса людей: работники пожарной охраны, милиции, АХО УНКВД, УПО войск НКВД и др. Помню, летом в 1937 году в кабинете быв. нач. 3 отдела УГБ Голубчика, где были его пом. нач. отдела Иванов и все сотрудни­ки, [мы] получали ордера на аресты быв. белых офицеров и др. кате­горий лиц. Мне было дано 3 или 4 ордера на разных лиц, которых я должен был арестовать за ночь. Практически осуществить это было невозможно: во-первых, адреса были не точны, во-вторых, некоторые пять лет тому назад как выбыли из Новосибирска или же находились в командировках. Когда 3 отдел стал возглавлять Иванов (с отъездом Голубчика из Новосибирска), обстановка по изъятию контрреволю­ционного элемента не изменилась, а наоборот, ухудшилась. Напри­мер, аресты производились по спискам, составляемым работниками отделения, которым руководил Волков. По заданиям Волкова и Ива­нова я, как и многие другие сотрудники, получал ордера на аресты быв. белых офицеров. По результатам проведенных арестов знаю не­сколько случаев, когда к аресту намечались в прошлом быв. офице­ры (белой и царской армий), а теперь честно работавшие в советских учреждениях. Например, я должен был по ордеру арестовать одного быв. белого офицера (место работы его было неизвестно), в квартире в беседе с ним выяснил, что он по мобилизации служил в белой армии, теперь работает научным сотрудником - доцентом в каком-то инсти­туте. Я воздержался от ареста, доложив об этом Волкову. Последний с моим решением согласился. Другой пример: по списку был арес­тован в прошлом быв. офицер царской и белой армии (прапорщик) (фамилию его и других, о которых говорю, не помню), имеющий ор­ден Красного Знамени, полученный им за героические подвиги, про­явленные в период гражданской войны в рядах Красной Армии при
396
взятии Перекопа, ввиду чего сотрудник, проводивший его арест, не сажая его в камеру, докладывал сразу же Волкову, который по своей инициативе освободил его. А через некоторое время этот офицер по списку несколько раз арестовывался и освобождался.
Как указано мной выше, аресты производились без проверки ма­териалов, по спискам, то в эти списки попадала и наша агентура. Пом­ню, ко мне на допрос был приведен из камеры быв. офицер царской и белой армии (фамилию не помню, хромой), который заявил о своем сотрудничестве с нами. Выяснив, что он является агентом 2 отдела УГБ, находившимся на личной связи у быв. зам. нач. 2 отдела УГБ Плесцова, он сразу же был освобожден (без допроса). Однако этот агент по списку несколько раз арестовывался и сразу же освобождал­ся, о чем Плесцов ругался на Волкова. Такие случаи были не единич­ны, что неизбежно вело к расконспирации нашей агентуры.
Аресты другой категории лиц (националов, харбинцев и проч.) в 3 отделе УГБ происходили еще хуже, чем по быв. белым офице­рам. Быв. нач. отделения Эденберг латышей, эстонцев арестовывал направо и налево, безо всякого разбора, для него лишь бы было из­вестно, что он эстонец или латыш и на этом основании арестовывал с санкции Иванова и Мальцева. Всем сотрудникам 3 отдела УГБ из­вестно, что этот Эденберг с санкции Иванова на другой день приез­да в Новосибирск арестовал в полном составе цыганский ансамбль песни и пляски без наличия материалов. Нетрудно представить, что творилось с арестом других категорий лиц; я еще к этому вопросу не­сколько ниже вернусь.
Что касается следствия по быв. белым офицерам, то оно происхо­дило следующим образом. В 1937 году в 3 отделе ЦГБ по быв. белым офицерам по гор. Новосибирску следствием руководили пом. нач. отдела Иванов, нач. отделения Волков. Была создана следственная группа, в которую входили в качестве следователей из разных отде­лений этого же отдела: я - Маслов, Ломако и еще кто-то, и работники отделения, возглавляемые Волковым - Васильев и др. Позднее сле­дователями были Стрижов, Черепанов. Последний с отъездом Вол­кова был назначен руководителем следственной группы, а Иванов с отъездом Голубчика - начальником отдела.
Сам процесс следствия проходил так. Каждому из нас, следовате­лей (мне, Ломако, Васильеву и др.) Волковым давались на арестован­ных быв. белых офицеров дела-формуляры, а затем производились допросы без каких-либо материалов, так как аресты проводились по спискам, а от нас, следователей, Волков и Иванов требовали темпов ведения следствия: не одного человека в день, как это было вначале,
397
а более 3-5, и представлять на тройку. Следствие велось по трафаре­ту, по определенной схеме, преподносимой Волковым, а затем Чере­пановым. Быв. белые офицеры, как я полагаю, обрабатывались в ка­мере агентурой или другими арестованными, так как большинство на допросах заявляли, что они являются участниками РОВС и таких-то завербовали.
Не помню, кто из работников 3 отдела в 1939 году, кажется, Ха-пугин, говорил: «Из Москвы в 1938 году указывали на то, что дела, направляемые на Особое Совещание, страдали таким недостатком, что все арестованные являлись (по документам следствия) признав­шимися». Это приняли к исполнению: обязательно по групповому делу стали оставлять 2-3 «непризнавшихся». По одному групповому делу при объявлении об окончании следствия один арестованный за­явил (буквально плакал): почему все сознались, а в отношении меня заканчивают дело как «непризнавшимся». Ему ответили: раз сразу не хотел давать показания, то теперь поздно.
Дела на быв. белых офицеров в спешном порядке оформлялись и докладывались на тройке, а по их показаниям производились но­вые аресты быв. офицеров, чиновников военного времени и кулаков. В результате получалось, что если кто-либо из арестованных и отри­цал свою виновность, называя своего «вербовщика» клеветником, то проверить это было невозможно, так как они тройкой осуждены, да и такая задача перед следствием не ставилась. Наоборот, на опера­тивных совещаниях бывшие нач. 3 отдела УГБ Голубчик и Иванов, их заместители Лазарев, Печенкин, Коннов требовали и давали установ­ки арестованных (по спискам) закончить в 2-3 дня. Это относилось и к другим категориям-линиям (харбинцам, к.-р. националистам). Только этим можно объяснить вопиющие факты, как аресты цыган­ского ансамбля, о чем я уже выше показывал, и др.
Таким образом, допрос велся с нарушением революционной за­конности.
Все следователи, в том числе и наша следственная группа по РОВСу (я, Ломако, Стрижов и др.) по прямым установкам Иванова и самого Мальцева вела дела и оформляла их на тройку с наруше­нием рев. законности. Иванов, и особенно Мальцев, не раз отмечали слабую работу нашей следственной группы по оформлению след­ственных дел в количественном отношении, ссылаясь как на образец на Томский и Сталинский горотделы.
Мы, следователи, находясь в особом корпусе (в тюрьме за горо­дом), совершенно были оторваны от партийной жизни, с приказами и установками не знакомились и никто нас не хотел с ними знако­
398
мить. Я, например, до сих пор не знаю, какие в тот период центром были спущены указания по изъятию к.-р. элемента. А на совещаниях Ивановым, Печенкиным, Лазаревым и Конновым указывалось, что по директиве центра нужно немедленно арестовывать и оформлять дела на тройку на всех быв. белых офицеров, кулаков, харбинцев, ла­тышей и др.
От приезжавших из горотделов (Томска, Сталинска, Прокопьев­ска и др.) я слышал, что и они из Новосибирска, из УНКВД, получа­ли прямые установки об аресте столько-то кулаков и лиц проч. кате­горий.
В 3 отделе, а также и в других отделах, но особенно в 3 отделе, к арестованным применялись выстойки и побои и, как об этом гово­рил быв. зам. нач. 3 отдела Коннов, якобы это санкционировано цент­ром. Такой метод допросов неизбежно вел к оговору врагами честных людей или к самооговору, а действительные враги скрывали свою деятельность и своих сообщников, находящихся на свободе. Это, по-моему, хорошо понимало руководство 3 отдела УГБ - Иванов, Печен-кин, Коннов и др., а также быв. нач. УНКВД Мальцев.
Когда проходишь по коридору 3 отдела УГБ (по другим отделам тоже, но особенно в 3 отделе), то слышишь в комнатах следователей площадную брань, крики, побои. Это слышали и арестованные, иду­щие под конвоем из тюрьмы на допросы к следователям - для здра­вомыслящего человека станет ясным каково их психологическое со­стояние; они, видимо, сами себе задавали вопрос - не ожидает ли их то же самое?
Ввиду этих факторов некоторые арестованные сразу же на до­просах давали показания, сочиняя все, что взбредет на ум. Да и сами сотрудники-следователи понимали, что при таком хаосе и методе до­просов и они бы давали вымышленные показания. Например, руково­дитель следственной группы по РОВСу Черепанов как-то мне сказал: «Ясно, что, чем стоять сутками на выстойке, получать от следовате­ля побои, арестованному остается единственный выход - давать вы­мышленные показания. Я бы лично не вытерпел этих издевательств и сам на себя дал бы показания».
Этот разговор, как мне помнится, возник между мною и Черепа­новым в 1938 году, в связи с допросом в 3 отделе УГБ быв. зам. нач. ОО Коломийца, капитана госбезопасности, которого допрашивали, кажется, в комнате Коннова. Когда мы проходили по коридору, неиз­вестно от кого слышали об избиениях, площадную брань «признавай­ся, вражина» и т. д. Я лично в коридоре видел возвращавшегося с до­проса Коломийца, всего обросшего, в синяках, в крови, правая или
399
левая нога без сапога, вся от выстойки опухла, толстая как бревно. Не помню от кого, я слышал, что следователь у Коломийца оторвал пол-уха.
Зная эту жуткую картину, видя и слыша, как ведется допрос на­ших сотрудников, ощущаешь чувство стыда и впадаешь в трусость-боязнь, задумываешься над завтрашним днем - не ожидает ли тебя то же самое, что Коломийца и других сотрудников, в отношении ко­торых велось следствие гораздо хуже, чем в отношении белогвардей­цев. Эта обстановка была, как известно, создана провокаторскими элементами, пробравшимися в органы НКВД.
На партсобраниях 3 отдела УГБ часто можно было слышать как оперработники, члены ВКП(б), ставили в известность об арестах бра­та, дяди или тетки. Когда на партсобрании должен был разбираться вопрос обо мне в связи с арестом брата по клеветническим материа­лам, то об этом я узнал (прочитал) по взгляду быв. нач. 3 отдела УГБ Печенкина. Встретившись в коридоре, поприветствовал его как свое­го старшего начальника, однако Печенкин не ответил, гордо отвер­нулся, а потом взглянул на меня, как обычно смотрят на преступни­ка. Меня словно электрической искрой обожгло и по телу пробежал мороз. Стало ясно, что на сегодняшнем партсобрании будет стоять вопрос обо мне, но о чем и в связи с чем - не знаю. Так оно и получи­лось. На собрании объявили, что мой старший брат, Петр Маслов, в г. Ленинск-Кузнецке арестован горотделом, а затем на арену всплы­ли «тетки», например, б. тетка, дочь торговца, была замужем за моим дядей, умершим в 1925 году. Почему я это скрыл и это не фигури­рует в моей автобиографии? Между тем ясно, что эта женщина до 1925 года, когда был жив мой дядя, была мне теткой, а затем вышла замуж за какого-то гражданина и стала никто. Она не фигурирова­ла в моей автобиографии и никогда не будет фигурировать. Есть ряд и других моментов насчет исторического прошлого моих прадедов, умерших 50-60 лет назад и которых я не видел. Кажется, на этом же собрании был исключен из ВКП(б) и арестован Шубин, о котором ниже, а обо мне вопрос по делу брата Петра отложили до окончания расследования.
Мой брат Петр через пять месяцев был освобожден указанными выше Печенкиным и Мальцевым и, как я думаю, не по их инициати­ве, а при вмешательстве тов. Сталина, который по заявлению жены моего брата предложил прокурору Республики произвести рассле­дование по этому делу (заявлению). Работники Ленинского горотде-ла НКВД в лице быв. начальника Золотаря, следователя Савченко и Сергеева, повинны в аресте моего брата. Они пытались пропустить
400
его через тройку как участника РОВС. Но при допросе брат заявил, что быв. белых офицеров он сам в 1919-20 гг. бил с оружием в руках; будучи 16-летним добровольцем, ушел в партизаны, а затем в РККА, о чем свидетельствует партизанский билет, почему-то не взятый в его квартире при аресте. Тогда следователь Савченко по указанию Золо­таря и Сергеева дело на брата стали оформлять как на участника пра­во-троцкистской организации. После нескольких дней стояния возле раскаленной печки брат Петр начал на следствии сочинять на себя, и с него взяли письменное заявление, что он якобы участник этой организации, о существовании которой узнал от Савченко. Между прочим, в 3 отделе тоже было в большом ходу предварительно брать с арестованного заявление - такая установка была дана Ивановым, Печенкиным, Конновым, Лазаревым. Основанием для оформления дела на брата в право-троцкистскую организацию явилось то, что он, быв. член ВКП(б), был исключен в связи с судимостью в 1926 году (убил при нападении быв. жандарма и кулака, будучи на негласной работе в органах ОГПУ), осужден за превышение необходимой обо­роны, судимость снята.
После освобождения брата Петра Печенкин по телефону уведо­мил меня (я вел следствие по РОВСу в особом корпусе), что мой брат освобожден, находится у него, что нужно его приютить у себя, так как он ни в чем не повинен. Однако вопрос брата к Печенкину - Как же быть? Нет документов об освобождении. - Печенкин ответил: «При устройстве на работу о своем аресте не говори и забудь, что ты был арестован». Т. е., по существу брат не был реабилитирован. И только по заявлению на имя Пред. СНК СССР Молотова и Наркома НКВД Берия брат был полностью реабилитирован (т. е. было проведено расследование, допрошен осужденный, быв. следователь Савченко, вынесено постановление и на руки выдан документ). Сейчас брат работает нач. планово-производственным отделом на заводе имени Чкалова.
На одном партсобрании 3 отдела УГБ разбирался вопрос о Куз­нецове, лейтенанте госбезопасности (быв. нач. отделения), который при допросах быв. партизан, проходящих как участники к.-р. орга­низации, и при просмотре других протоколов усомнился в правдо­подобности этих показаний, о чем заявил руководству отдела. Но ему в присутствии нач. ОК (он же секретарь партбюро) Орлова, при полнейшем зажиме критики и самокритики, предъявили обвинение в «правом уклоне», в нежелании по-большевистски бороться с врага­ми народа и объявили выговор. А затем уволили с оперработы (стал работать в инспекции резервов).
401
В 1938 году весной я вместе с Кузнецовым ехал до Москвы. Он за назначением на новое место работы (Ростов-на-Дону), я - на курорт в Кисловодск. Встречаясь в Москве в гостинице «Селект», он в разго­воре со мной высказывал большое недовольство на Орлова как секре­таря партбюро и руководство 3 отдела УГБ УНКВД по НСО. Заявил: «Когда я имел попытку разоблачить фальсификацию в следствии, меня обвинили в «правом уклоне». Главное, на партсобрании креп­ко меня отхлестал Орлов, назвал «ни черта не понимающим в след­ствии». [...]
Уместно в связи с этим сказать, что быв. секретарь партбюро кол­лектива УНКВД Орлов за период своей работы играл такую же роль в избиении сотрудников УНКВД, членов ВКП(б), как и Мальцев, Иванов и др. руководители отделов (Пастаногов, Мелехин). Напри­мер, быв. сотрудника 3 отдела УГБ Шубина тоже, как мне помнит­ся, обвинили в нежелании бороться с врагами народа, исключили из ВКП(б) и прямо с собрания под конвоем увели в тюрьму. [...]
От районных работников НКВД, не помню от кого, я слышал, что быв. нач. УНКВД Мальцев на совещании оперсостава арестовал одного начальника РО НКВД, который не выполнил его установки о количестве арестов кулаков и другого контингента.
Дела на быв. сотрудников УГБ велись в 3 отделе УГБ. Знаю, что Коломийца допрашивал Качуровский, быв. начальника 1 спецотде­ла Бебрекаркле - Хапугин, быв. начальника Тисульского РО НКВД Макаренко - Ренцов, других - не помню. Одним словом, целый ряд сотрудников УНКВД арестовывались и, надо полагать, в отношении всех их дела велись недопустимыми методами, поскольку и по дру­гим делам был полный произвол: выстойки, избиения, заранее дава­ли подписывать протоколы, не допрашивая по существу обвинения.
Из всего, что мною выше изложено, можно сделать вывод и спро­сить, кто же мог поставить в правильное русло проведение операции, в рамках революционной законности вести следствие, хотя и упро­щенными способами? Конечно, все это зависело в первую очередь от быв. нач. УНКВД Мальцева, а наравне с ним - начальников от­делов и их заместителей; если говорить конкретнее, по 3 отделу, то от Иванова, Лазарева, Печенкина и Коннова. Но в том-то и беда, что с их стороны, по-моему, и попыток к этому не было. Наоборот, по­пав в пучину, сами влезли туда по уши и втягивали за собой других сотрудников, не желающих честно работать по разоблачению вра­гов, давали вредные установки по оформлению дел недопустимыми методами. А кто противился - попадал в поле зрения или в лучшем случае приписывался ярлык: «нежелание бороться с врагами народа,
402
по-большевистски выполнять задание партии по выкорчевыванию вражеских элементов, пробравшихся на ж.д. транспорт, в сельское хозяйство и промышленность», как это было с Кузнецовым, Твердых. Характерно отметить, что Твердых допрашивал арестованного двое суток и правильными методами допроса не мог привести его к созна­нию-разоблачению. Тогда арестованного отдали работнику, недавно пришедшему в органы НКВД, который за 3-4 часа «разоблачил» его, т. е. дал подписать заранее составленный протокол. Твердых в глазах сотрудников ставился как бездельник, второй молодой чекист - как пример, умеющий по-большевистски бороться с врагами (об этом, как помнится, говорилось на партсобрании Печенкиным и Трушем).
Ввиду выше изложенного не приходится сомневаться или удив­ляться тому, что быв. руководство УНКВД в лице Горбача и Маль­цева высоко ценило работников 3 отдела УГБ Голубчика, Иванова, Печенкина, Лазарева и Коннова, поднимало их выше по служебной лестнице: Иванов - из пом. нач. отдела выдвинут в нач. отдела, Пе­ченкин и Коннов из нач. отделений - в заместители и представлены к наградам (орденом, значком «Почетный чекист»).
Наряду с избиением чекистских кадров также избивались партий­ные кадры и не только они, а даже работники прокуратуры и воен­ных трибуналов войск НКВД.
По линии 3 отдела УГБ были арестованы пом. облпрокурора Забе­лин и ряд других. Просто приходится удивляться, когда у прокурора берешь санкцию на арест, а завтра - смотришь и сам себе не веришь -этот прокурор уже на допросе в качестве обвиняемого. Я не знаю, кто персонально вел следствие в отношении работников прокуратуры, но поскольку они освобождены, то в их аресте повинны Мальцев, Ива­нов, Пастаногов и Мелехин.
В 1939 году (я работал ст. следователем в следчасти УНКВД) ко мне поступило на доследование следственное дело на быв. зам. пред­седателя Военного трибунала войск НКВД Булаева, подготовленное работником 3 отдела УГБ, кажется, Мельниковым или Меновщико-вым (фамилию не помню). Исследованием (собственно говоря, тут нечего было исследовать, все было ясно) я установил, что Булаев был арестован по справке, подписанной быв. нач. 3 отдела УГБ Ивано­вым, в которой на одной страничке голословно указывалось, что яко­бы Булаев являлся участником к.-р. право-троцкистской шпионской диверсионной организации и ведет шпионскую и а/с работу. Фак­тически никаких материалов к его аресту не было, за исключением выписки из протоколов парторганизации о даче ему выговора за то, что он, будучи председателем Военного трибунала войск НКВД в Ар­
403
хангельске, в кругу знакомых членов суда рассказывал а/с анекдот, услышанный от одного подсудимого, которого он сам судил. Булаев на допросе у работника 3 отдела после 20 дней стоянки сочинил на себя и на других клевету, намереваясь это «без особого труда опро­вергнуть на суде».
Булаев по моему постановлению был освобожден из-под стражи.
В 1938 г. по лини 3 отдела УГБ был арестован быв. секретарь Ки­селевского горкома ВКП(б) Шаравьев Игнатий (до 1930 года был вторым секретарем ЦК ВЛКСМ). По распоряжению зам. нач. 3 от­дела УГБ Коннова следствие было возложено на меня. После до­просов и ознакомления с имеющимися на него материалами я усом­нился в правдивости его [утверждений о] принадлежности к право-троцкистской организации, доложив об этом Коннову. Последний обвинил меня в нежелании бороться с врагами народа и предложил активно его допрашивать, как он выразился - «колоть». Я прилагал все усилия, маневрируя в ходе допроса имеющимися материалами (показаниями 2-3 чел.) изобличить Шаравьева в принадлежности к право-троцкистской организации и пришел к выводу, что Шаравь­ев арестован напрасно, его оговорили, так как Коннов уклонялся под всякими предлогами провести очные ставки с арестованными, следс­твие в отношении которых он вел. Арестованного Шаравьева я на «выстойку» не ставил, однако Коннов, заходя в комнату в процессе допроса, поднимал его, т. е. заставлял «стоять». После ухода, по теле­фону отдавал мне распоряжение поставить его на ноги и, когда вновь обнаруживал, что Шаравьев сидит на стуле, звонил мне по телефону: «Ты что, Маслов, допрашиваешь Шаравьева или в бирюльки с ним играешь? Немедленно поставь эту (площадная брань) на ноги. Это руководитель право-троцкистской организации, его нужно до смерти избить, а ты с ним рассусоливаешь».
Когда получаешь такие вредные установки, приходишь в отчаянье, ставишь арестованного, т. е. заставляешь стоять, а сам испытываешь стыд и моральное угнетение. После моих категорических заявлений, что Шаравьев является жертвой оговора и, требуя лично самому до­просить тех арестованных, которые дали на него показания, Коннов ответил: «Ты, Маслов, смотрю, не хочешь разоблачить троцкистов. Это тебе не РОВС, тут нужны напористость и большевистская не­примиримость к врагам». (Как будто ее у меня не было.)
После отказа провести очные ставки и настойчивых моих требо­ваний освободить арестованного из-под стражи, Коннов через неко­торое время вызвал меня к себе и заявил: «Во 2 отделе УГБ вскрыта право-троцкистская группа, и арестованные называют Шаравьева
404
участником и организатором по Киселевскому району. У тебя сомне­ния в отношении Шаравьева, а там его разоблачат. Напиши поста­новление и весь материал передай работникам 2 отдела. Вот увидишь, там его разоблачат, и тогда посмотрим, что ты за чекист и больше­вик. Я передал дело во 2 отдел. Вскоре после этого Коннов уехал в Хабаровск, куда его перетащил быв. нач. УНКВД Горбач.
Через несколько месяцев в 1939 году ко мне как ст. следователю след. части УНКВД из 2 отдела поступило групповое дело, по кото­рому проходил и Шаравьев. Анализируя это дело, я был удивлен, что после моих тщательных допросов Шаравьев дал показания, что он является участником право-троцкистской организации. Однако дальнейшей проверкой материалов удивляться не пришлось. Он под­писал отпечатанный протокол, беспрерывно подвергаясь со стороны следователя (фамилию не помню) всяческим унижениям и издева­тельствам.
После проверки материалов (личным выездом в г. Киселевск) по моему постановлению Шаравьев со своими однодельцами в числе 4-5 чел. был освобожден.
Одновременно с расследованием дела Шаравьева я вел расследо­вание по делу б. управляющего Киселевским и Анжерским рудников Курагина Ивана Ивановича, быв. чекиста, орденоносца, на которого в деле имелось около 15 показаний, изобличавших его в принадлеж­ности к право-троцкистской организации и вредительстве. Дело это вначале вел следователь (фамилию не помню), который очень объек­тивно подходил к анализу материалов на Курагина и по настоянию быв. нач. 2 ЭКО Юрина был отстранен от следствия. Затем оно было передано мне. В течение 3-4 месяцев расследования (очень тщатель­ного) мною было установлено, что Курагин в инкриминируемом пре­ступлении не повинен и по моему постановлению из-под стражи ос­вобожден.
Из дела Курагина можно сделать вывод, что начало липовым делам в отношении работников угольной промышленности поло­жил быв. нач. отделения, а затем зам. нач. 3 отдела УГБ Печенкин. Он также допрашивал быв. гл. инженера Кузбасскомбината Мигая, составил на нескольких десятках страниц печатный протокол, в ко­тором голословно изобличались во вредительстве и участии в к.-р. организации около 40 чел. инженерно-технического персонала, а за­тем под руководством быв. нач. 3 отдела УГБ Иванова нач. отделе­ния Коннов углубил это до самых высших пределов. В деле Курагина мною обнаружена прямая фальсификация. Таким образом, Печенкин играл немаловажную роль в закладке фундамента провокационных
405