10 С.А.Папков Обыкновенный террор. Политика сталинизма в Сибири

прав, где интересы государства и граждан переплетались особенно тесно. Поскольку область общественного производства в связи с вой­ной приобрела исключительное значение, первейшей обязанностью граждан стало активное участие в коллективном труде. Но как мож­но было заставить людей увеличить норму труда при всех прежних условиях его стимулирования, чаще всего менее благоприятных, чем раньше? Использовать идеологические и моральные мотивы можно было до определенного предела. Однако условия войны требовали гораздо большего, в то время как качество рабочей силы системати­чески ухудшалось в течение всей войны. Причем, если промышлен­ность, работавшая на оборону, регулярно получала лучшие (в фи­зическом смысле) рабочие кадры из городов и сельских районов, то в сельском хозяйстве восполнение трудовых ресурсов прекратилось уже в начале войны: женщин, подростков и стариков замещать было некому. Многочисленные эмпирические данные, характеризующие положение в Сибири, позволяют установить следующую тенденцию: заметное падение общего уровня законности, затронувшее личные права и свободы граждан, было характерно прежде всего для сельской местности тыловых районов - главных поставщиков продовольствия и сырья - и именно с 1944 г., т. е. с того периода, когда было достиг­нуто крайнее истощение людских и материальных ресурсов деревни. Для Сибири 1944 г. оказался наиболее драматичным и в социальном отношении представлял собой определенный рубеж. Он был отме­чен резким падением аграрного производства в регионе и распро­странением очагов голода среди сельского населения. Положение ясно говорило о том, что деревня достигла пределов использования трудового и человеческого потенциала1. Однако и в этих условиях власти стремились не снижать уровень сельхозпроизводства в инте­ресах фронта и восстановления освобожденных территорий страны. В телеграмме секретарю Новосибирского обкома ВКП(б) Кулагину от 25 августа 1944 г. Сталин и Маленков делали такое предупреж­
1 В крупнейшем регионе Сибири, в Новосибирской области, осенью 1943 г. урожайность зерновых культур упала до минимальной отметки за весь пе­риод войны - 5,6 центнеров с гектара. В результате выдача хлеба в колхозах по трудодням снизилась до низшего уровня - 330 гр. на трудодень (в 1940 г. выдавалось по 800 гр., в 1941 -1,1 кг, в 1942 - 440 гр.). «Область встала на иждивенческий путь... Многие колхозники, как и раньше, снова остались без хлеба. ...Многие МТС буквально превратились в кладбище машин», - со­общал в ЦК ВКП(б) Маленкову уполномоченный КПК И. Кузнецов после поездки в Сибирь (ГАНО. Ф. П-4. Оп. 9. Д. 12. Л. 55,61; РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 122. Д. 76. Л. 285).
334
дение: «Год этот является исключительным... За три с лишним года войны и в результате прошлогодней засухи на Волге мы исчерпали до крайнего предела государственные запасы хлеба и вынуждены были уже в прошлом году пойти на сокращение нормы снабжения хлебом населения. А как известно, без минимальных запасов хлеба в стране нельзя довести войну до победного конца. ...Надо немедля прекратить всякие разговоры и ходатайства о снижении плана, пре­сечь антизаготовительные настроения, ибо они дезорганизуют хле­бозаготовки и тем самым подрывают обороноспособность страны»1. С этого периода деревня начала испытывать нажим, последствия ко­торого вылились в массовые факты административного произвола, насилия и других противоправных действий в отношении тружени­ков села. Конечно, принуждение к выполнению трудовых норм, со­пряженное с грубыми нарушениями закона, было распространено и в предшествующие годы войны, но с 1944 г. оно приобрело черты сис­тематического и повсеместного явления. Свидетельства этого фено­мена получили яркое отражение во многих документах, в том числе и тех, что адресовались высшему советскому руководству. Так, в де­кабре 1944 г. уполномоченный КПК при ЦК ВКП(б) И. Кузнецов на основе цензуры крестьянских писем из Сибири на фронт подготовил специальный доклад для секретаря ЦК ВКП(б) Маленкова. Доклад сообщал о «фактах произвола над колхозниками в Новосибирской области». «Во многих письмах на фронт из Кыштовского, Татарско­го, Карасукского, Каргатского, Мошковского и других районов Ново­сибирской области, - писал Кузнецов, - колхозники - члены семей военнослужащих - жалуются на дикий произвол, чинимый над ними со стороны отдельных бригадиров и председателей колхозов, пред­седателей сельских советов и других работников на селе. Основные мысли этих жалоб сводятся к следующему: нас избивают, виновни­ков не наказывают, жаловаться некому. Неужели наступило такое право?» К своему докладу Кузнецов приобщил конкретные факты, которые, по его мнению, носили массовый характер и подтвержда­лись проведенной проверкой. «Вот что писала в августе Кареткина Пелагея из с. Новый Карапуз Убинского района, - докладывал инс­пектор КПК. - "Бригадир Агапов избивает детей работающих у него в бригаде. Нашего Васю избил палкой, пинками, избитого посадил на грабли и кричит: Работай, а то голову отрублю! Избитого ребен­ка домой не отпустил. Жаловаться некому, сельсовет никаких мер не принимает. Что здесь делают наши руководители! Как они издева­
1 ГАНО. Ф. П-4. Оп. 8. Д. 9. Л. 422.
335
ются над нами, бьют детей - получается рабство, как раньше били господа нагайками, так и теперь советская власть бьет. Неужели ба­тюшка-Сталин так разрешил? Если бы можно было, мы довели бы до сведения об этом нашего отца Сталина"»1. В другом своем докладе в ЦК партии в этот же период Кузнецов обобщал уже более широкую «практику администрирования в Новосибирской области в отноше­нии колхозных кадров», в которой присутствовали и партработники. Он писал: «Обругать и оскорбить людей здесь считается обычным делом. Этим отличаются секретари райкомов: Искитимского т. Гусев, Купинского т. Козявкин и другие. ...Неслучаен поэтому и массовый произвол в отношении колхозников». Перечислив районы, где были известны особые случаи насилия над колхозниками (Купинский, Ояшинский, Барабинский, Куйбышевский, Коченевский «и другие районы»), уполномоченный КПК отмечал, что «секретари райкомов не дают им [этим фактам] политической оценки», а в некоторых слу­чаях становятся на путь защиты виновников избиения колхозников2. Удручающая картина, о которой докладывал уполномоченный КПК, отчетливее всего представлялась в прокурорских сводках, воскресав­ших дикую атмосферу времен коллективизации:
«Купинский район. Председатель колхоза "Парижская коммуна" Примак арестовал и посадил в холодный амбар многодетную мать -красноармейку Бондарь Веру, которая просидела в амбаре 30 минут. На ее крик собралось около 50 колхозников, после чего Примак вы­пустил Бондарь из амбара....
Председатель колхоза им. Калинина Федоров арестовал Добрыш-кина и посадил его в амбар, где Добрышкин повесился....
Председатель Копкульского сельсовета Немыкин 2 августа 1944 г. арестовал подростка Ткаченко (его отец - в Красной Армии) за то, что он плохо работал в колхозе. Под арестом Ткаченко находился 8 часов....
Председатель Некрасовского сельсовета Мирский и председатель колхоза Михеев арестовали ветсанитарку Скомарову и, связав ей ве­ревкой руки назад, посадили в амбар, где она просидела сутки, а в ее отсутствие у нее на квартире изъяли велосипед за то, что якобы по ее вине в колхозе пало 6 ягнят....
Веселовский район. Председатель колхоза "Герой труда" Овча-ренко систематически избивал колхозников. Пастуха Васильченко Марию избил за то, что у нее на водопое упала корова, и столкнул ее
1 РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 122. Д. 76. Л. 297.
2 Там же. Л. 292-293.
336
в колодезную яму, после чего она болела. Избил мальчика 13-ти лет, Шпета Ивана. 7 июля 1944 г. подъехал к косарям, отбивавшим косы и готовившимся завтракать, набросился на них с площадной бранью, сшиб ногой чашку с супом, облив горячим супом косарей. Избил мальчика 15-ти лет, Шуба Михаила....
Карасукский район. Бригадир колхоза "Зеленый сад" Дьяченко в августе 1944 г. избивал бичом члена колхоза подростка 1930 г.р....
Председатель колхоза "Культурный хлебороб" Полянский систе­матически избивал колхозников. Жену погибшего фронтовика, Бри-тикову, избил за то, что она просила перевести ее на другую работу. Колхозницу Ходыреву 1928 г. р. (отец в РККА) избил за то, что она временно отлучилась с пахоты. Колхозницу Шипилову, у которой два брата в армии, избил за то, что она один день не вышла на работу по случаю болезни матери, которая в этот день умерла. Всего им избито семь колхозниц, причем некоторые - до потери сознания....
Тогучинский район. В колхозе "14 лет Октября" председатель сельсовета Коваленко совместно с Медведевым произвели в ночное время изъятие телят и овец у 11-ти колхозников, в том числе у 7-ми семей фронтовиков, под видом того, что эти телята будут отправлены в освобожденные районы. Фактически скот поделили между собой и близкими....
Болотнинский район. Председатель правления колхоза им. Моло-това Карасев якобы в целях укрепления трудовой дисциплины сжег сено по 2-4 воза у 6-ти колхозников преклонного возраста - из семей военнослужащих - и скосил посеянный ими на приусадебных уча­стках ячмень»1.
Отмечая систематический характер подобных противоправных действий, прокуратура Новосибирской области в январе 1945 г. про­сила облисполком рассмотреть на своем заседании «выявленные гру­бые нарушения статьи 127 Конституции СССР».
Если судить о проблеме личной безопасности граждан не только по зафиксированным случаям совершенных преступлений предста­вителей власти, но иметь в виду и другие факты, может быть, менее острые, но никогда не попадавшие в отчеты прокуроров, станет воз­можным описать действительное положение рядовых жителей со­ветской деревни. Фигура сельского бригадира с плетью в руках или председателя колхоза, наводящего ужас на жителей деревни, - не редкие атрибуты воспоминаний сельских работников тыла. В част­
1 ГАНО. Ф. Р-20. On. 1. Д. 343. Л. 12, 22-29 (приведены фрагменты из двух документов).
337
ности, бывшая колхозница Любовь Питунина (Краснозерский район Новосибирской области) среди прочего сохранила в памяти такие реалии войны: «Сколько лет прошло, а разве забудешь, как бригадир нас кнутом стегал - стоило лишь присесть отдохнуть. Какой вам от­дых, кричал, а ну - работать! Ну, мы молодые были, нам все нипо­чем - в бригаду идем или едем - поем, с бригады - тоже»1. Подобный взгляд на обстановку в тылу присутствует и в других воспоминаниях ветеранов.
Неконтролируемая власть мелких начальников, нередко перехо­дящая в произвол, правовая незащищенность граждан в повседнев­ной жизни имели столь же актуальное значение и в послевоенные годы. Можно утверждать, что положение в этой сфере менялось край­не медленно. В центр внимания правоохранительных и партийных органов вновь попадали явления вышеописанного свойства, проис­хождение которых объяснялось теми же факторами войны - значи­тельным сужением сферы применения закона и непомерным расши­рением прерогатив местных администраторов. Даже после трех лет мирной жизни картина во многом оставалась прежней. Из глубинных сельских районов Западной Сибири поступали такие сведения:
«Председатель Старо-Ложниковского сельсовета Кузьмин С.С. (член ВКП(б)) и зав. МТФ колхоза им. Молотова (того же сельсо­вета) Ярмалов (член ВКП(б)) на протяжении длительного времени систематически избивали колхозников и запугивали их выселени­ем. ...Кузьмин летом 1948 г., находясь в тракторном отряде колхоза им. Молотова, в пьяном состоянии избил прицепщика Кудашева. 10 августа 1948 г. в пьяном виде он избил конюха полеводческой бригады Зотова, в результате чего 24 августа Зотов умер. В августе 1948 г. Кузьмин в пьяном состоянии арестовал в колхозе "Красный партизан" Аржанникову М. (1927 г. р.) и Шаротину (1933 г. р.) и увел их в д. Лисино, откуда их должны были направить в тюрьму якобы как выселенных на 8 лет на основе Указа от 2/VI-1948 г., хотя при­говоров о выселении этих колхозниц принято не было...
Следуя примеру Кузьмина, другие работники также творят произ­вол. Зав. МТФ колхоза им. Молотова Ярмалов избил двух пожилых колхозниц, сыновья и мужья которых погибли на фронте Отечест­венной войны.
Председатель колхоза "Красный партизан" Старо-Ложниковского сельсовета Аржанников (беспартийный) избил колхозника Духнева...»2
1 Краснозерская новь. 8 мая 2007 г.
2 ГАНО. Ф. П-4. Оп. 12. Д. 63. Л. 673-674.
338
Один из отчетов, подготовленных в Новосибирском обкоме ВКП(б) в 1948 г., давал обобщающую оценку и приводил дополни­тельные факты:
«Имеется много случаев среди руководящих работников грубо­го нарушения революционной законности (избиение, незаконные аресты и обыски). Только в Здвинском районе в 1948 г. на бюро РК ВКП(б) обсуждалось четыре случая избиения и издевательства над колхозниками. Председатель колхоза "Большевик" Здвинского райо­на Крикун систематически пьянствовал и избивал колхозников. В присутствии всех работников МТФ избил доярку Осинцеву, в ав­густе учинил драку с колхозником Аксеновым. Крикун из партии ис­ключен. Председатель Хаповского сельсовета этого же района, Коз-лякин в пьяном виде явился на ферму колхоза им. Куйбышева и из­бил подростка Гордеева за то, что тот мало привез соломы для скота.
Управляющий фермой № 3 совхоза 261 Чистоозерного района Шаповаленко нанес два удара рабочему Бадмаеву за то, что послед­ний медленно собирался на работу после ночной смены. Избил ра­ботницу Мартыненко за то, что она по состоянию здоровья не вышла на работу... За избиение рабочих Шаповаленко объявлен строгий вы­говор».
В этом отчете отмечалось также, что за восемь месяцев 1948 г. по Новосибирской области горкомами и райкомами «за нарушение революционной законности и администрирование» было привле­чено к ответственности 32 коммуниста, из которых 9 исключены из партии1.
Нетрудно заметить, что нарушения личных прав сельских жите­лей возникали в основном на почве выполнения деревней повинно­стей перед государством. Но поскольку исполнение непомерных пра­вительственных заданий не могло происходить иначе как буквально из-под палки, окончательное искоренение этого вида администра­тивного гнета растянулось на продолжительный период - до начала 1950-х гг.
Между тем аналогичные тенденции присутствовали и в других областях социальной жизни. Серьезную проблему для престижа власти и для самих граждан в послевоенный период представлял произвол со стороны органов милиции. Он выражался в незакон­ных массовых арестах, задержаниях и обысках. По своей природе это была та же инерция чрезвычайных условий, с которой центральной власти повсеместно приходилось вести борьбу, чтобы восстановить
1 Там же. Л. 707-708, 714-715.
339
традиционный порядок. Ее влияние особенно заметно проявлялось в 1946-1948 гг. В Новосибирской области, например, в этот период милицейским арестам и задержаниям подвергались тысячи людей, из которых от 30 до 40 % в итоге не получали какого-либо обвинения, т. е. аресты их официально признавались незаконными. Как сообщал областной прокурор Гусев, за шесть месяцев 1946 г. только по сель­ским районам Новосибирской области было задержано 1853 чел. и 30 % из них освобождены без привлечения к уголовной ответствен­ности. О том, какого рода были некоторые аресты, прокурор иллюс­трировал примерами. Один из них описывал действия оперуполно­моченного Купинского райотдела милиции Максименко, посланного райкомом ВКП(б) в сельскую местность для проведения подписки на государственный заем. 10 мая 1946 г., находясь в Новобаганском сель­совете, этот Максименко, как пишет прокурор, вызвал в колхозную контору двух колхозниц, у каждой из которых было по двое малолет­них детей, а мужья погибли на фронте. Уполномоченный предложил им подписаться на сумму в 1000 и 1500 рублей. Но колхозницы, оше­ломленные размерами такой суммы, отказались ее вносить. «Тогда Максименко арестовал и водворил их в одну из холодных комнат под замок. Через некоторое время в эту же комнату Максименко водво­рил 70-летнего старика». В холодном помещении одна из колхозниц вместе с 7-летней дочерью провела под арестом всю ночь и была выпущена после того, как согласилась подписаться на заем в сумме 300 рублей. Другая колхозница ночью была вызвана на допрос и пос­ле применения угроз подписалась на заем в 1500 рублей. В эту же ночь Максименко произвел в ее доме обыск, рассчитывая найти де­ньги, но денег не нашел и колхозницу освободил из-под стражи.
От неправомерных поступков милиции могли пострадать даже некоторые влиятельные лица, включая работников судебной систе­мы. Так, 30 апреля 1946 г. зам. начальника Искитимского РО МВД Иванов, получив непроверенные данные о том, что нарсудья Рожков «располагает излишками муки», распорядился его арестовать. Судью задержали и под конвоем доставили в райотдел милиции, но затем вынуждены были освободить1. Вполне можно допустить, что описан­ные случаи принадлежали к числу исключительных, не типичных правонарушений, но даже тот контекст, в котором они присутствуют, дает характерную оценку состоянию законности послевоенной эпохи. Если районный судья - обладатель определенного иммунитета - мог внезапно стать жертвой милицейского произвола, то, каково было
1 ГАНО. Ф. П-4. Оп. 3. Д. 927. Л. 113-116. 340
положение остальных граждан? Между тем в городской среде масш­табы незаконных арестов и задержаний были еще выше. Как отмечал прокурор города Новосибирска Никитин, в первом полугодии 1946 г. в отделах городской милиции число незаконных арестов доходило до 50 %. В городском отделе милиции Рубцовска Алтайского края в 1946 г. незаконному задержанию подверглись 246 человек, которых без санкции прокурора содержали под стражей от 1 до 10 дней. Было установлено также, что здесь при допросах арестованных милицио­неры применяли избиения. Сходная ситуация отмечалась и в городе Бийске Алтайского края1.
Проблема произвольных действий милиции усугублялась еще и тем, что незаконные акции часто покрывались со стороны местных прокуроров. Несмотря на специальные приказы прокурора СССР (от 21 апреля 1944 г. и 1 августа 1945 г.), милицейские работники легко обходили процессуальные нормы при производстве арестов, а проку­роры при этом закрывали глаза или шли на поводу у милиции, без­основательно возбуждая уголовные дела в отношении задержанных. Только с середины 1948 г. подобное состояние дел стало признаваться нетерпимым. В июле 1948 г. в Министерстве юстиции РСФСР было подготовлено подробное письмо, которое побуждало региональных руководителей принимать решительные меры по преодолению воз­никшей проблемы. В январе 1949 г. Новосибирский областной про­курор Гусев секретным распоряжением потребовал от городских и районных прокуроров «прекратить необоснованное возбуждение уголовных дел и санкционирование арестов без достаточных осно­ваний». Нарушителям этой директивы Гусев угрожал добиваться их увольнения из органов прокуратуры и даже предавать суду2. Спус­тя некоторое время последовала реакция министра юстиции СССР К.П. Горшенина. В его директивном письме от 18 февраля 1949 г. в местные органы правосудия отмечалось, что «количество лиц, неос­новательно привлеченных органами милиции и прокуратуры к уго­ловной ответственности, все еще значительно». В связи с этим ми­нистр настаивал на том, чтобы в народных судах ставился вопрос об ответственности должностных лиц, допускающих подобные случаи3.
Но строгие приказы не в состоянии были радикально изменить советскую действительность. В течение последующих лет в адрес
1 ГАНО. Ф. П-4. Оп. 4. Д. 927. Л. 120-121; ЦХАФАК. Ф. П-1. Оп. 76. Д. 44. Л. 88-91.
2 ГАНО. Ф. Р-20. On. 1. Д. 418. Л. 4-7.
3 См.: ГАНО. Ф. Р-1199. Оп. 2. Д. 55. Л. 25.
341
милицейских работников вновь и вновь поступали обвинения в сис­тематических незаконных задержаниях людей и содержании их под стражей. В 1950 г. в Новосибирской области органами прокуратуры были зарегистрированы такие факты: задержано милицией и осво­бождено без привлечения к уголовной или административной от­ветственности 832 чел. (15 % к общему числу задержанных лиц), в том числе 685 человек - в Новосибирске, а в 1951 г. - 695 человек (или 13 %) по всей области. В некоторых райотделах милиции число незаконных арестов опять достигало 30-40 %: в Купинском - 44 %, Барабинском - 37 %, в Дзержинском районе г. Новосибирска — 32 %, в Андреевском (современный Баганский) - 33 /о1.
Бесконтрольное и противоправное поведение работников мили­ции в отношении граждан продолжало существовать как массовое явление до самой смерти Сталина и даже после нее. Дух вседозволен­ности и беспредельных полномочий исполнительной власти, пустив­ший глубокие корни в годы войны и развративший многих началь­ников, оставался серьезным фактором общественной жизни. И хотя официальная позиция государства была отчетливо направлена на его искоренение, реальная борьба с этим злом шла с переменным успехом. До 1952 г. властям удалось постепенно снизить размеры незаконных милицейских арестов. Но в 1953 г. в результате массовой амнистии уголовных элементов тенденция вновь изменилась, и вопрос о нераз­борчивых методах милиции опять остро встал в повестку дня. В Но­восибирской области, например, количество противозаконных задер­жаний граждан выросло с 11 % до 17 % (с 503 до 1026 чел.)2. В августе 1954 г. прокурор области и начальник областного управления МВД (Назарюк и Дунайский) вновь давали секретную директиву подчи­ненным с требованием положить конец действиям по правилу: «сна­чала - арест, потом - выяснение вины». В ней говорилось: «До сего времени аресты и привлечение граждан к судебной ответственности не только не ликвидированы, но число их продолжает увеличиваться, что не может не вызывать серьезной тревоги». За семь месяцев 1954 го­да, отмечалось далее, было освобождено из-под стражи 211 человек незаконно арестованных. Такой результат является «произволом, за который виновные должны нести строгую ответственность вплоть до уголовной», - указывали областные правоохранители3.
1 ГАНО. Ф. Р-20. Оп.1. Д.452. Л. 64.
2 ГАНО. Ф. Р-20. On. 1. Д. 494. Л. 53.
3 ГАНО. Ф. Р-20. On. 1. Д. 493. Л. 51-52.
342
Таким образом, социально-правовая система послевоенной эпо­хи несла на себе глубокий отпечаток предшествующих лет. Чрез­вычайные способы организации труда военного периода, безмерно раздутые полномочия органов исполнительной власти как наиболее глубокие искажения традиционного правопорядка составляли важ­ную особенность первого десятилетия мирной эпохи. Сохранение «чрезвычайщины», а также явное пренебрежение к индивидуальным правам граждан оказывали значительное влияние на повседневную общественную жизнь, создавая соответствующую обстановку для проведения ряда конфискационных и репрессивных мероприятий центральной власти.
Принуждение к колхозному строю. Малая коллективизация
Одной из самых острых внутренних политических проблем для сталинского руководства в послевоенном развитии было состояние дел в колхозах. Колхозная система дала серьезные трещины и требо­вала срочного вмешательства. Проблема состояла не только в том, что деревня и сельское хозяйство за время войны деградировали до ка­тастрофического состояния и не способны были удовлетворять пот­ребности государства, но и в том, что в общественной жизни села воз­никли новые тенденции, подрывавшие прочность колхозного строя в самом его основании. Колхозная организация постепенно размыва­лась, и очевидным признаком ее разложения являлся необычный рост индивидуальных хозяйств. Ни запретительные меры, ни искусствен­ные ограничения со стороны государства не могли сдержать развития естественных внутренних сил деревни - единоличное производство продолжало расти в специфических примитивных формах, в то время как колхозный сектор все больше приходил в упадок. Возникла дис­пропорция, которую власти оценивали как результат проникновения «частнособственнических антиколхозных тенденций». Нарастающий контраст между индивидуальным и коллективным секторами был особенно заметен в сфере животноводства. Официальные подсчеты, относящиеся к Новосибирской области, показывали, что накануне войны (в 1941 г.) на долю коллективных хозяйств приходился 71 % скота, а в личном пользовании колхозников было 29 %. На 1 января 1948 г. общественное стадо стало насчитывать 51 %, а личное - 49 /б1. Таким образом, довоенное соотношение колхозного и индивидуаль­ного секторов в этой отрасли как 3:1 сменилось на пропорцию - 1:1.
1 ГАНО. Ф. П-4. Оп. 12. Д. 62. Л. 401.
343
Эта эволюция в аграрной экономике свидетельствовала не о силе индивидуальных хозяйств - она выражала глубокий кризис кол­хозной системы, ее неспособность к развитию вне государственного принуждения. В условиях постоянных притеснений и запретов ис­точником роста частного сектора стали хозяйства рабочих и служа­щих поселков и городов. Поскольку сталинское государство не ус­пело распространить сюда свой диктат, рост производства здесь был наиболее интенсивным. В Новосибирской области количество скота у этой категории жителей за 1941-1947 гг. увеличилось на 245 %, в то время как в колхозах его стало на 45 % меньше. На областной пар­тконференции 1948 г. делегаты с мест отмечали: «Частнособствен­нический сектор вокруг колхозного населения значительно вырос», «антиколхозные тенденции проявляются также у отдельных комму­нистов и нередко у руководящих районных работников»1.
Свидетельством подрыва колхозного строя служила также широ­ко развившаяся за годы войны практика «расхищения колхозных зе­мель и растаскивания колхозного имущества» официальными орга­низациями, учреждениями и местными руководителями. Масштабы этого явления представляли собой еще более угрожающий характер, чем проблема регенерации частного сектора. Поскольку ценность колхозной собственности для самих колхозников имела виртуальное значение, у нее практически не было защитников. Каждый влиятель­ный местный начальник мог использовать близлежащий колхоз как подходящую кормушку для себя и своей организации. С помощью административного нажима или подкупа колхозных должностных лиц можно было у колхозов «на время» взять землю, за бесценок получить сельхозпродукты, использовать бесплатный труд колхоз­ников на районных и городских стройках. «Некоторые советско-пар­тийные и земельные работники, - говорилось в постановлении Сов­мина СССР и ЦК ВКП(б) от 19 сентября 1947 г., - вместо того, чтобы строго охранять общественную собственность как основу колхозного строя, грубо нарушают советские законы, злоупотребляя своим поло­жением, незаконно распоряжаются имуществом, натуральными и де­нежными доходами колхозов, принуждая правления и председателей колхозов выдавать им бесплатно или за низкую цену имущество, скот и продукты, принадлежащие колхозам. Эти факты говорят о том, что ответственные работники, злоупотребляя своим положением, стали на путь произвола и беззакония в отношении колхозов и без всякого стыда стали залезать в имущество колхозов, как в свой собственный
1 Там же. Л. 400. 344
карман»1. В течение последующих нескольких лет уголовные пре­следования «нарушителей колхозного Устава» и «расхитителей кол­хозного имущества» станут важным звеном в политике центральной власти по наведению порядка в аграрной сфере.
Для объективной оценки репрессивного поведения режима в этот период необходимо учитывать еще одну проблему, которую особенно болезненно переживала деревня, но которую правительство старалась не замечать. Это - проблема голода 1946-1947 гг. и его последствий. Бедственное материальное положение людей и систематический го­лод выступали важным побудителем массовых противоправных пос­тупков. Они были мощным импульсом криминализации населения, вызывавшей адекватную репрессивную реакцию властей. Вполне ве­роятно, что многие криминальные сюжеты, которыми полна история восстановительного периода, могли бы не получить своего значения, если бы не стимулировались фанатичной налоговой политикой ре­жима и идеологическими запретами с его стороны. Но режим предпо­читал навязывать обществу догматическую стерильность созданного «социализма» в ущерб повседневным интересам граждан, прибегая при этом к ужесточению уголовного права и карательных мер. Когда послевоенная деревня испытывала крайнюю степень нищеты и стра­дала от дефицита бытовых и продовольственных товаров, а торговля хлебом шла с постоянными перебоями, при огромных очередях - в то же время колхозникам было официально запрещено иметь в личном хозяйстве более одной коровы, недопустимым считалось держать 13-15 овец или несколько свиней. Условия всеобщего обнищания и товарного дефицита порождали массу повседневных коллизий и социальных драм. Из-за искусственных запретов и ограничений на собственность и личный труд людям приходилось изобретать обход­ные пути, использовать противозаконные меры, чтобы приобрести элементарные средства для семьи или оказать помощь родственни­кам. Естественно, что при таких обстоятельствах объектом различ­ных махинаций становилась система снабжения, связанная с колхоз­ным имуществом или государственным распределением. Конфликт между личным и государственным, индивидуальным и колхозным представлял собой реальную драму и разрешался обычно посредс­твом уголовных преследований. В материалах этих лет зафиксирован огромный объем информации, воспроизводящей картину повседнев­ной борьбы органов партии и правосудия по пресечению хозяйствен-
1 Директивы КПСС и советского правительства по хозяйственным воп­росам. Т. 3.1946-1952 годы. М: Госполитиздат, 1958. С. 93.
345
ных афер и наказанию местных руководителей за факты самоснабже­ния или нецелевого распределения товаров. На заседания парткомов и райкомов ВКП(б) шла нескончаемая череда скандальных обсуж­дений и выяснение личной ответственности должностных лиц за большие и мелкие грехи, вроде утаивания части урожая на сельских складах, скрытого распределения зерна и продуктов в колхозах, спе­куляции, хищения двух-трех мешков муки, присвоения колхозных коров или даже таких товаров, как пара сапог или валенок.
Начиная с 1946 г. на деревню обрушилась целая серия репрессив­ных кампаний, которая свидетельствовала о намерении режима силой восстановить колхозный строй в деревне в том виде, в каком он сфор­мировался до войны. Акции властей развертывались одновременно по нескольким направлениям. Одна из главных целей этих маневров заключалась в очередном перераспределении ресурсов деревни та­ким образом, чтобы подорвать потенциал индивидуальных хозяйств и за их счет укрепить колхозный сектор. Иначе говоря, решением проблемы должна была стать «малая коллективизация». 19 сентября 1946 г. Совет Министров СССР и ЦК ВКП(б) приняли постановле­ние, которое среди прочего обязывало местные власти провести все­общую ревизию индивидуальных хозяйств и приусадебных участков, а затем изъять «незаконно захваченные земли» и «излишний скот» в пользу колхозов1. Очень скоро последствия кампании, официально именовавшейся как «меры по ликвидации нарушений Устава сель­скохозяйственной артели в колхозах», смогло ощутить на себе боль­шинство сельских жителей. Кампания растянулась на несколько лет. В Сибири она проводилась в каждом селении посредством обмеров приусадебных участков и осмотра скотных дворов. Руководство на местном уровне осуществляли райкомы ВКП(б) и райисполкомы. Они создавали специальные комиссии из управленцев и судебно-следственных работников, которые проводили подворные обходы, а затем выносили решения о конфискациях. Так, например, в Красно-зерском районе Новосибирской области колхозы и личные подворья проверяли в течение трех месяцев усилиями 11-ти бригад в составе 74-х чел. К декабрю 1946 г. у 4411 семей были обмерены приусадеб­ные участки; в итоге обнаружили 602 обладателя «излишков» земли. Эти «излишки» (114 га) были конфискованы и переданы в колхо­зы. В Черепановском районе той же области обмеры приусадебных участков производились в течение трех лет и каждый год происхо­дило изъятие «земельных излишков»: в 1946 - у 1391 семьи, в 1947 ­
1 Там же. С. 91-97. 346
у 705 семей, в 1948 - у 571 семьи; всего было изъято 418 гектар, что в среднем составляло по 0,15 гектар на каждую семью. Аналогичные меры касались также индивидуального скота сельских жителей. Од­нако масштабы конфискаций этого вида были заметно ниже, пос­кольку скот у хозяев имелся в основном в размерах мизерной пот­ребительской нормы. За «превышение численности скота в личном хозяйстве» могли поплатиться и члены партии. Коченевский райком ВКП(б) в 1948 г., например, исключил из партии бригадира Грошева «за несдачу в колхоз своего излишнего скота»1.
Борьба вокруг так называемых излишков (исключительно совет­ское понятие, существовавшее с эпохи военного коммунизма) или «захваченных земель» ясно отражала политическую установку влас­тей - сделать труд в колхозе единственным источником выживания в деревне в условиях послевоенного голода. Эта борьба не призна­вала компромиссов: «земельные излишки» (приусадебные участки) отнимались и передавались в колхоз и в тех случаях, когда крестьяне успевали провести на них посадку семян. Вложенный труд, таким образом, также подлежал отчуждению. В 1950 г. Кемеровский обком ВКП(б) сообщал в ЦК партии, что совместно с облисполкомом в июне провел обследование всех районов области «по проверке сохран­ности общественных земель колхозов». В результате в 155 колхозах было обнаружено 1646 колхозников, рабочих и служащих, «само­вольно увеличивших свои приусадебные участки на 632-х гектарах». Обком доложил: «Самовольно захваченные земли были изъяты, про­веденные на них посевы общей площадью 3177 гектар переданы кол­хозам безвозмездно»2.
Вполне очевидно, что приоритеты описываемой кампании не могли заключаться в достижении экономического эффекта для кол­хозов. Изъятие «излишков» земли при реальном ее избытке, осо­бенно в Сибири, ничего не меняло в колхозной системе, оно лишь усугубляло состояние нищеты в деревне. Никак не могли повлиять на общественное производство и изъятия личного скота у сельских граждан, поскольку отнимать практически было нечего. Несмот­ря на полномасштабный характер ревизий, проводимых в некото­рых районах Сибири, властям удавалось изъять подлинные крохи. В 1952 г., например, в Краснозерском районе Новосибирской области, как сообщал местный райком ВКП(б), был произволен обмер «всех
1 ГАНО. Ф. П-57. On. 1. Д. 477. Л. 1-2; Ф. П-4. Оп. 12. Д. 413. Л. 309, 313; Ф. П-4. Оп. 34. Д. 322. Л. 10.
2 ЦДНИ КО. Ф. 75. Оп. 2. Д. 387. Л. 93.
347
без исключений приусадебных участков в районе» и проинспектиро­ваны все колхозы. По итогам этой ревизии колхозам передали 364 га «вновь захваченных земель», 7 голов рабочего скота, 24 коровы, 124 свиньи, 49 овец и некоторый сельхозинвентарь1. Какому числу колхозов могло помочь такое приобретение?
Конфискационная кампания в деревне продолжалась фактичес­ки семь лет. С различной степенью интенсивности она проводилась с 1946 по 1952 г., подпитывая колхозы в наиболее драматический пе­риод их послевоенного развития. Вопреки намерениям властей, кам­пания не имела сколько-нибудь серьезного экономического значения. Ее роль ограничивалась сугубо политической задачей - способство­вать принуждению сельского населения к работе в колхозах. Но, прос­то отнимая у жителей клочки приусадебной земли и лишнюю корову или овцу, достичь подобной цели было бы невозможно. Поэтому кон-фискационные меры дополнялись другими формами принуждения. Одной из них являлась уголовная ответственность за невыработку минимума трудодней по секретному Указу от 15 апреля 1942 г.
Применение уголовного права в связи с невыработанными тру­доднями - такое же характерное проявление прагматического под­хода режима к использованию закона, как и других указов о труде. Это была норма, которая без изменений перешла в мирную эпоху из военного времени, несмотря на то что в Постановлении СНК СССР и ЦК ВКП(б) от 13 апреля 1942 г. она объявлялась как мера «на пе­риод войны»2. В первые послевоенные годы указ применялся вообще без учета наступивших перемен в положении страны, словно вой­на все еще продолжалась. Только Постановлением Совмина СССР от 31 мая 1947 г. было объявлено о продлении его действия3. Таким образом, в колхозах сохранялись все прежние условия труда в виде повышенной (военной) нормы обязательного минимума трудодней для каждого взрослого колхозника и уголовная ответственность за невыполнение этого минимума: предание суду и наказание испра­вительно-трудовыми работами в колхозе на срок до шести месяцев с удержанием до 25 % оплаты в пользу колхоза.
Указ сохранил все свои специфические черты. Как и во время вой­ны, он распространялся преимущественно на женщин-колхозниц,
1 ГАНО. Ф. П-4. Оп.16. Д. 584. Л. 16, 47.
2 Собрание постановлений и распоряжений Правительства СССР. 1942. № 4. Ст. 61. С. 68-69; Социалистическая законность. 1942. № 8. С. 1-2.
3 Попов В.П. Крестьянство и государство (1945-1953): Сб. док. / под ред. А.И. Солженицына. Париж, 1992. С. 234; ГА РФ. Ф. 9492. Оп. 6. Д. 14. Л. 16. 348
для которых стесненные жизненные обстоятельства (наличие мало­летних детей, бедственное материальное положение или слабое здо­ровье) служили препятствием в выполнении трудовых норм. Кроме того, указ имел ярко выраженный сезонный характер: основная мас­са уголовных дел возбуждалась и передавалась в народные суды во втором полугодии (с 15 июня), после завершения цикла сельхозра-бот. Своеобразие заключалось и в том, что дела по указу о минимуме трудодней, в совокупности с аналогичными делами об уклонении от мобилизации на сельхозработы (Постановление СНК СССР и ЦК ВКП(б) от 13 апреля 1942 г.), составляли основной вид сельской «преступности», за счет которой в нарсудах многих районов перио­дически происходило резкое возрастание общего числа рассматрива­емых дел. Среднемесячное поступление дел данной категории в Си­бири (по средним цифрам Новосибирской области) составляло от 40 до 60-70 уголовных дел на каждый район, что соответствовало 6-8 % от всей массы уголовных дел по области. Об общих масштабах привлечения к уголовной ответственности за невыработку минимума трудодней и уклонение от мобилизации на сельхозработы в Сибири говорят, в частности, данные по Новосибирской области (по числу поступивших дел в нарсуды)1:
- 2-е полугодие 1945 г. -    1639 уголовных дел
- 1946 г. -    3473        «-«
- 1947 г. -    3462        «-«
- 1948 г. -    2651        «-«
- 1949 г. -    2135        «-«
- 1950 г. -    1576        «-«
- 1951 г. -    1071        «-«
Как разновидность кампанейского правосудия, судебная практика по указу о невыработке трудодней зависела исключительно от поли­тических факторов. В то время, когда на сельских управленцев и су­дей оказывалось давление со стороны властей, и идеологическая ат­мосфера в стране побуждала к ужесточению закона, действия нарсу­дов становились активнее. Но затем происходил спад преследований. Наиболее интенсивно Указ применялся в первые послевоенные годы, когда осуждения колхозников за невыполнение минимума трудод­ней по СССР почти достигли уровня 1942 г. - периода наибольшего применения Указа2. Но с 1947 г. (в Сибири - с 1949 г.) масштабы пре­
1 ГАНО. Ф. Р-1199. Оп. 2. Д. 29. Л. 21, 69; Д. 35. Л. 49, 107; Д. 38. Л. 1; Ф. Р-1199. Оп. 5. Д. 2. Л. 5; Д. 21. Л. 64.
2 Попов В.П. Крестьянство и государство. С. 253.
349
следований стали снижаться, и судебная практика в этой сфере пе­решла в вялотекущий процесс. Ни председатели колхозов, ни район­ные судьи не проявляли особой энергии к тому, чтобы предавать суду и выносить приговоры не выполняющим норму колхозникам. То же самое относилось и к другим местным организациям. Официальные отчеты надзорных судебных органов в Сибири систематически от­мечали, что «райсельхозотделы не придают этому вопросу должного значения, не принимают мер законной борьбы с нарушителями тру­довой дисциплины и не требуют от руководителей колхозов переда­чи этих материалов в судебные органы»1. Дела о невыполнении тру­додней рассматривались в народных судах упрощенным порядком, без серьезного изучения материалов, и очень часто судьи склонялись к оправданию обвиняемых2. Часть приговоров отменялась вышесто­ящей инстанцией по причинам «необоснованного оправдания» либо «незаконного осуждения». Одним из примеров подобного характера служит дело колхозницы Огневой, рассмотренное в 1946 г. нарсудом Маслянинского района Новосибирской области. На суде обвиняемая заявила, что не выполнила минимум трудодней, т. к. ей пришлось ра­ботать по найму у других колхозников, чтобы заработать картофель для посадки и питания семьи. Суд вынес оправдательный приговор, который затем был отменен как «не имеющий доказательств». Ана­логичный исход рассмотрения был в этот же период и по делу кол­хозницы Злодеевой в нарсуде Колыванского района. Суд принял во внимание наличие больного ребенка у обвиняемой и вынес оправда­тельный вердикт. Однако надзорная инстанция отменила приговор по причине отсутствия необходимых справок. Другую сторону су­дебной практики представляли дела с «неосновательным осуждени­ем». Об их характере, в частности, свидетельствует уголовное дело колхозницы Уваровой, рассмотренное нарсудом 2-го участка Ново­сибирского района. В судебном заседании обвиняемая заявила, что она не выработала минимума трудодней, потому что у нее болела ма­лолетняя дочь и в ясли ее не принимали. Не проводя документальной проверки этих фактов, суд приговорил колхозницу к пяти месяцам
1 ГАНО. Ф. П- 4. Оп.34. Д. 417. Л. 308. См. так же: Д. 394. Л. 62.
2 Так, в 1947 г. в нарсуде Черепановского района Новосибирской области из 89 обвиняемых колхозников осуждены были 74 чел., оправданы 15 чел., т. е. наказания избежали 20 %. В нарсудах Новосибирской области за 1951 г. было оправдано и прекращено 30,4 % всех дел этой категории, больше, чем по каким-либо другим делам (ГАНО. Ф. П-4. Оп. 12. Д. 413. Л. 309; Ф. Р-1199. Оп.5.Д. 21. Л. 64).
350
ИТР по месту работы с удержанием 20 % в пользу колхоза. В порядке надзора вердикт суда был отменен1.
Как и другие уголовные законы о трудовой дисциплине, Указ от 15 апреля 1942 г. не мог иметь серьезного экономического эффекта. Его значение ограничивалось ролью правовой угрозы, благодаря ко­торой в деревне поддерживался определенный уровень формального участия колхозников в общественном труде. Поэтому в официаль­ных отчетах состояние трудовой дисциплины в сельской экономике лишь отчасти связывалось с действием указа о трудоднях. В то же время реальные факты постоянно говорили об обратном. Так, одна из официальных сводок 1948 г. утверждала, что по Новосибирской об­ласти число колхозников, не выполнивших минимальную трудовую норму (около 26 тыс. чел.), практически осталось таким же как год назад, а «по отдельным районам идет резкое увеличение числа кол­хозников не выработавших минимума трудодней в 1948 году»2. Указ сумел пережить Сталина. Уголовное преследование колхозников «за трудодни», введенное весной 1942 г., прекратилось лишь во второй половине 1953 г.
Еще одним инструментом реставрации колхозной системы слу­жила кампания против «паразитических элементов» деревни, развер­нутая в соответствии с Указом от 2 июня 1948 г. «О выселении в отда­ленные районы лиц, злостно уклоняющихся от трудовой деятельно­сти в сельском хозяйстве и ведущих антиобщественный, паразитиче­ский образ жизни»3. Для послевоенного периода это был совершен­но новый вид административного воздействия, который призван был подкрепить серию мер по принуждению жителей села к работе в колхозе. В отличие от аналогичных кампаний периода коллективи­зации эта акция выселения планировалась с гораздо меньшим разма­хом, но ее сценарий имел сходные черты. Как и ранее, лиц, подлежав­ших выселению, формально предстояло определить общему собранию колхозников по квоте 1-2 человека на колхоз, но лишь по согласо­ванию с райкомом и обкомом ВКП(б). Остальные уклоняющиеся от коллективной работы должны были дать собранию подписку о том, что получили предупреждение о выселении и готовы исправить свое поведение активным трудом в колхозе. Ни «приговор» собрания, ни «подписка о предупреждении» не подлежали опубликованию, пос­
1 ГАНО. Ф. Р-1199. Оп. 2. Д. 29. Л. 22.
2 ГАНО. Ф. П-4. Оп. 13. Д. 42. Л. 5.
3 См.: Отечественные архивы. 1993. № 2. С. 37-38. Публикация В.П. По­пова.
351
кольку в тайне должен был сохраняться сам факт существования данного указа, о чем секретари райкомов были заранее предупреж­дены. Одно из требований сталинского руководства, изложенное на­кануне в закрытом письме ЦК ВКП(б) и Совета министров СССР, состояло в том, чтобы кампанию по выселению лично возглавили и контролировали первые руководящие лица областей и районов. По этой причине ряд колхозных собраний пришлось проводить секре­тарям обкомов и председателям облисполкомов: в Новосибирской области - Л. Соколову, в Кемеровской - Е. Колышеву и В. Москвину, в Иркутской - А. Ефимову и т. д.
Колхозные собрания и сельские сходы проходили в конце июня-августе 1948 г. Процедура их проведения готовилась с особой тща­тельностью по определенному сценарию: за день до созыва общего собрания представители районного руководства во главе с секретарем райкома или председателем РИК устраивали «закрытое партийно-комсомольское собрание по подработке общественного приговора». Здесь намечались кандидаты на выселение «из числа паразитиче­ских элементов» и порядок проведения самого собрания; решалось -кто открывает и ведет собрание, кто зачитывает указ, кто выступает «с одобрением указа», кому предстоит зачитывание «общественного приговора»1.
На собраниях и сходах выносились решения, затрагивавшие в ос­новном две категории жителей села - членов колхоза, предпочи­тавших заниматься личным подсобным хозяйством (чаще всего это были женщины), и крестьян-единоличников. И те и другие пригова­ривались к высылке «в отдаленные районы страны» сроком на 8 лет. В большинстве случаев Указ от 2 июня также оказался направлен­ным против женщин. Вот типичные примеры: 10 июля 1948 г. было проведено собрание в колхозе «Верный труд» Кочковского района Новосибирской области с участием 108 членов колхоза. Руководил собранием секретарь райкома ВКП(б) Поляков; выступило девять членов колхоза. Собрание вынесло «общественный приговор» - ис­ключить из колхоза и выслать из пределов района сроком на 8 лет двух колхозниц: а) Гаврикову Прасковью, 41 года - «за невыработку минимума трудодней ряд лет, в 1947 г. имела 23 трудодня, в 1948 г. со­вершенно не участвовала в колхозной работе, в горячую пору уборки урожая 1947 г. не выходила на работу, а убирала свой огород; насмеха­
1 См.: ГАНО. Ф. П-4. Оп. 12. Д. 53. Л. 97, 280-281, 296-300. Информация райкомов ВКП(б) Новосибирской области о проведении собраний по выпол­нению Указа от 2 июня 1948 г.
352
лась над честными колхозниками, своим поведением дезорганизовала труд колхозников. За выселение проголосовало 106 членов колхоза»; б) Груня Екатерину, 42-х лет - «спецпереселенка-немка, в колхозе не работала, занималась дезорганизацией труда среди остальных спец­переселенцев; за выселение голосовало 89 членов колхоза». Всего в этом районе подобные приговоры получил 21 чел., 13 из них - жен­щины1. Между тем не каждое собрание, организованное районными начальниками, удавалось провести гладко и согласованно. В ряде случаев, как сообщал один официальный доклад, «кандидатуры не поддерживались колхозниками, а выдвигались другие, иногда соб­рания просто срывались из-за отсутствия кандидатур подлежащих выселению. В колхозе «Путь к социализму» Легостаевского района собрание проводил второй секретарь РК ВКП(б) т. Федоров. К вы­селению были намечены две кандидатуры. Но на собрании они не были поддержаны колхозниками. Из 190 присутствующих голосо­вало за выселение только 24 чел., остальные - против. Таким обра­зом, ни одного человека выселено не было, тогда как в этом колхозе была крайняя необходимость применить Указ от 2 июня с. г.»2 Воз­можно, в других районах Сибири местным руководителям вообще было трудно выбрать кого-либо в жертву и они намечали к высылке тех, кто попадался под руку. В Алтайском крае, например, крайкому ВКП(б) пришлось отменить ряд решений, в которых высылке под­лежали «женщины, имеющие малолетних детей, престарелые и лица, не способные следовать на места поселения по физическим недостат­кам». Секретари райкомов и председатели райисполкомов, - сообща­лось в сводке крайкома ВКП(б), - «пытаются скрыть те моменты из характеристик, которые могут сыграть роль в отклонении предложе­ний о выселении того или другого лица. Так, секретарь Хабарского РК ВКП(б) т. Козлов и предисполкома т. Песотских представили на согласование в крайком решение о выселении восьми человек, не указав полных данных. Проверка выявила наличие у части из них ма­лолетних детей»3. В колхозе «На страже» Барабинского района Но­восибирской области на собрании, которое проводил председатель райисполкома Пахалюк, вынесли решение применить указ ко всем колхозникам, не выработавшим минимума трудодней за первое по­лугодие 1948 г. (17 человек). Троих решили выслать, остальным вы­несли предупреждение.
1 ГАНО. Ф. П-4. Он. 12. Д. 54. Л. 21-26.
2 ГАНО. Ф. П-4. Оп. 12. Д. 62. Л. 470.
3 ЦХАФАК. Ф. П-1. Оп. 80. Д. 161. Л. 115-116.
353
Депортация 1948 г. дала очередной повод крестьянам выразить свое отношение к действиям властей. Некоторые очень откровенно высказывали возмущение и сравнивали новую высылку с событиями времен коллективизации. Опять гневно говорили о расколе в дерев­не, о запугиваниях со стороны властей, о безысходности и отчаянном материальном положении. Колхозница Е. Варламова из Коченевского района после собрания жаловалась: «Я не так уж испугалась Указа, а приходится бояться своих соседей. Свои люди и своих же топят. Вот за что на меня напали на собрании? Таких как я много...» Другая молодая колхозница, Иванченко, из Андреевского района, при об­суждении ее кандидатуры для выселения из колхоза заявила на соб­рании: «Лучше пойду на каторжные работы, камень буду носить, а в колхозе работать не стану». Член колхоза им. Молотова Доволенско-го района П. Сердюк накануне собрания в присутствии односельчан говорил: «Колхозники пропахли овечьим потом, колхозы ничего не дают крестьянам. Легче на собак смотреть, чем на колхозников. Кто не работает в колхозе, живет гораздо лучше, а кто работает в колхозе, живет как скотина»1.
Несмотря на отдельные голоса роптавших колхозников, кампания выселения в целом продемонстрировала полную покорность деревни. Страх пересиливал все остальные чувства крестьян. В лучшем слу­чае колхозники старались на собраниях уклониться от голосования или вообще не являться на них, т. е. оставаться пассивной стороной. Одна из сводок Новосибирского обкома ВКП(б) так описывала этот тип поведения: «В ряде районов многие колхозники при голосовании не поднимают руку ни "за", ни "против", и когда просят поднимать руку тех, кто воздержался, тоже не поднимают. Например, в колхозе "Новая жизнь" Куйбышевского района из 186 человек голосовало за выселение 113, против - не было ни одного голоса. Когда просили поднять руку воздержавшихся, таковых тоже не оказалось, хотя все присутствовали на собрании»2.
Через несколько месяцев после начала собраний процедура вы­селения была завершена. В феврале 1950 г. министр внутренних дел СССР С. Круглов в записке, адресованной в Политбюро Сталину, Молотову, Берии и Маленкову, доложил о результатах исполнения Указа от 2 июня. Он сообщил, что с апреля 1948 г. по январь 1950 г. на основании приговоров, вынесенных общими собраниями, было выселено в отдаленные районы страны 32 091 чел. Из них в 1948 г.
1 ГАНО. Ф. П-4. Оп. 12. Д. 62. Л. 474.
2 ГАНО. Ф. П-4. Оп. 12. Д. 63. Л. 621.
354
выселено 27 186 чел. и в 1949 г. - 4905 чел. Вместе с ними доброволь­но выехали в места обязательного поселения 13 284 членов семей. Докладная Круглова содержала также сведения по отдельным регио­нам СССР. Высылка из областей и краев Сибири была представлена следующими данными1:
Таблица 1
Численность граждан, выселенных из сельской местности Сибири в отдаленные районы страны в 1948-1949 гг. по Указу от 2 июня 1948 г.

Край/область Выселено С ними выехавших Всего  

  (чел.) членов семей (чел.)  
Алтайский край 176 108 284  
Якутская АССР 37 16 53  
Красноярский край 458 388 846  
Иркутская область 661 529 1190  
Кемеровская область 734 594 1328  
Новосибирская область 793 579 1372  
Омская область 115 126 241  
Томская область 215 124 339  
Итого по Сибири: 3189 2464 5653  
Всего по СССР: 32 091 13 284 45 375
Статистика МВД показывала, что из всех регионов Российской Федерации в 1948 г. наибольшее число депортированных было из деревень Курской, Новосибирской и Кемеровской областей. Вы­сланных крестьян расселили на стройках МВД в районах Дальнего Востока и Сибири, на предприятиях горнорудной, лесной, угольной, рыбной промышленности, а также на сельхозпредприятиях в зонах спецпоселений. Согласно Постановлению СНК СССР от 8 января 1945 г. они получили статус спецпоселенцев, были взяты на специ­альный учет в комендатурах МВД и закреплены за предприятиями, при которых их расселили.
Кампанией принудительного выселения 1948 г. центральная власть смогла достичь некоторых внешних результатов. По край­ней мере официально принято было считать, что действие Указа от 2 июня произвело на крестьян нужный эффект, побудив многих из них оставить единоличное хозяйство и влиться в колхоз. Секретарь
1 ГА РФ. Ф. Р-9401. Оп. 2. Д. 269. Л. 155-158, 160-162. Исследователь В.Ф. Зима в своей статье приводит данные о высланных на спецпоселение за более длительный период: 1948-1950 гг. - 33 266 чел. и 13 598 членов их семей (Отечественная история. 1994. № 3. С. 115).
355
Кемеровского обкома ВКП(б) Е. Колышев, например, сообщал в ЦК ВКП(б), что благодаря высылке более 600 человек «из колхозов и околоколхозного населения» в колхозы вступило 1387 единолич­ных хозяйств. В Новосибирской области, по данным шести районов, после проведенных собраний в колхозы вступило 105 единоличных хозяйств. Кроме того, «в колхозы были возвращены многие колхоз­ники, самовольно ушедшие ранее из колхозов»1.
Основной вид преступности
Наибольшие изменения в советской карательной политике после­военного периода определялись, прежде всего, переменами в системе уголовного права. Обретя за годы войны специфические свойства, эта система распространилась теперь на многие сферы социальной жизни, и миллионы рядовых граждан СССР, так или иначе, испы­тывали ее воздействие в повседневной жизни. Наибольшее влияние уголовного права и уголовных репрессий переживала область трудо­вых отношений, где еще в предвоенный период руководство страны криминализировало нарушения трудовой дисциплины, переведя их в разряд уголовных преступлений. С 1940 г. и до смерти Сталина советская система уголовного права отличалась тем неповторимым своеобразием, что основным объектом судебно-уголовных преследо­ваний являлись не асоциальные и «антисоветские элементы», а рабо­чие - нарушители трудовой дисциплины. В отношении этой катего­рии занятого населения в СССР действовала целая система специаль­ного законодательства (в виде нескольких указов ПВС, постановле­ний правительства и статей Уголовного Кодекса), благодаря которой несоблюдение трудового распорядка на предприятиях превратилось в основной, самый массовый вид уголовной преступности в стране. Делами о нарушителях дисциплины было загружено множество на­родных судов в городах, рабочих поселках и промышленных районах. Их рассмотрением занимались также военные и транспортные трибу­налы, а органы милиции в свою очередь проводили систематические массовые рейды по розыску «трудовых дезертиров», чтобы вернуть их на заводы и шахты. Режим таким способом предпринимал беспре­цедентные карательно-правовые меры для решения важной социаль­ной задачи: приучить граждан (преимущественно молодых рабочих) к исполнению ежедневных трудовых обязанностей на предприятиях
1 ЦДНИ КО. Ф. 75. Оп. 2. Д. 303. Л. 69; ГАНО. Ф. П-4. Оп. 13. Д. 42. Л. 5.
356
государства на тех условиях, которые оно (государство) предложит. Данные статистики определенно говорят, что в работе районных су­дов дела о трудовой дисциплине имели приоритет и существенно преобладали над всеми другими категориями уголовных дел (см. табл. 2).
Согласно этим цифрам дела о трудовой дисциплине - главным образом об опозданиях и прогулах - составляли от 45 до 65 % всего количества уголовных дел, поступавших в нарсуды в послевоенные годы. Если к этой статистике добавить показатели военных и транс­портных трибуналов, специфика карательного правосудия в стране станет еще более выразительной. Наибольшие объемы подобных дел в Сибири, как и раньше, проходили через суды промышленных городов, где концентрировалась основная масса новостроек и заво­дов-гигантов. «Лидерами» выступали Новосибирск и Кузбасс. В этих очагах тяжелой индустрии материалы о нарушителях дисциплины поступали в народные суды в таком лавинообразном виде, что просто исключали возможность для соблюдения какого-либо формального порядка. Работа судов здесь превратилась в неуправляемый процесс. В городе Кемерово, например, в 1947 г. дела о прогулах составляли 73 % всех уголовных дел, рассматриваемых народными судами. Мес­тные судьи заслушивали дела «пачками»; они не вели даже прото­колов заседаний и не фиксировали приговоры. Обычной практикой являлось заслушивание дел не в судах, а прямо на шахтах и заводах1. В Кемеровской области только по делам о прогулах (ч. 2, ст. 5 Указа от 26 июня 1940 г.) в судах находилось: в 1948 г. - 42,4 тыс. дел в 1949 г. - 29,3 тыс. дел в 1950 г. - 26,3 тыс. дел
В этот же период (1949 г.) в нарсудах г. Новосибирска, как сооб­щало областное управление юстиции, «дела по Указу 26 июня 1940 г. составляют 70 % от общего поступления дел по области»2.
Что касается Восточной Сибири, то здесь, как обычно, все про­цессы протекали с меньшей интенсивностью и некоторым запозда­нием, образуя, таким образом, региональную специфику. Главное отличие выражалось в динамике привлечения к суду: в то время как в Западной Сибири масштабы преследований рабочих постепенно
1 Соломон П. Советская юстиция при Сталине. М.: РОССПЭН, 1998. С. 406.
2 ГАКО. Ф. П-75. Оп. 7. Д. 11. Л. 38; ГАНО. Ф. Р-1199. Оп. 2. Д. 55. Л. 53.
357
Таблица 2*
Динамика поступления уголовных дел в нарсуды Новосибирской области по делам о трудовой дисциплине за 1946-1951 гг. (в сравнении с делами других категорий)

Характер уголовных дел 1946 1947 1948 1949 1950 1951  

  абс. % абс. % абс. % абс. % абс. % абс. %  
1. По Указу 26.06.1940 (об опоздании, прогулах и самовольном уходе с работы).
2. По указам 15.04.1942 (о невыполнении минимума трудодней и уклонении от мобилизации на сельхоз. работы). 23 985 3473 54,3 7,8 20 293 3462 52,5 8,9 15511 2651 46,2 7,9 14 744 2135 46,6 6,7 13 995 1576 59,2 6,6 9303 1071 19,8. 2,3  
Всего по признакам нарушения трудовой дисциплины: 27 458 62,1 23 755 61,4 18 162 54,1 16 879 53,3 15 571 65,9 10 374 22,1  
3. Остальные виды преступлений 16 705 37,9 14 865 38,6 15 394 45,9 14 794 46,7 8 047 34,1 36 535 77,9  
Всего поступило дел по всем видам преступлений: 44 163 100 38 620 100 33 556 100 31673 100 23 618 100 46 909 100
* Составлено по: ГАНО. Ф. Р-1199. Оп. 2. Д. 29. Л. 21, 69, 78; Д. 35. Л. 49, 107, 110; Д. 38. Л. 1; Ф. П-4. Оп. 34. Д. 417. Л. 166; Ф. Р-1199. Оп. 5. Д. 2. Л. 5, 20; Д. 21. Л. 1, 5, 64.
сокращались, в Восточной Сибири они продолжали расти и к концу 1940-х гг. достигли максимальных значений. В Иркутской области наблюдалась следующая картина:
Таблица 3*
Судебная практика по Указу 26 июня 1940 г. в Иркутской области за 1947-1949 гг.

Годы Количество поступивших в суды уголовных дел Число осужденных Число разыскиваемых труддезертиров  
1947 3501 1407 3004  
1948 3971 1338 6154  
1949 6285 1791 8850
* Составлено по: ЦДНИ ИО. Ф. 127. Оп. 30. Д. 360. Л. 15.
До середины 1948 г. порядок уголовного преследования наруши­телей трудовой дисциплины оставался в стране практически неиз­менным. Рабочие оборонных заводов, угольных шахт, железных до­рог и водного транспорта все еще находились в юрисдикции военных трибуналов (по Указу от 26 декабря 1941 г.) и в случаях самовольного ухода получали особенно суровые приговоры как «дезертиры воен­ного времени» - до 8 лет тюремного заключения. Масса приговоров по-прежнему выносилась заочно. В целом, однако, «трибунальское» правосудие было уже другим. Масштабы его использования значи­тельно сократились; розыск «дезертиров», за который отвечали ор­ганы милиции, протекал очень вяло и приносил низкие результаты1. В отдельных областях Сибири трибуналы выносили теперь по 40-50 приговоров в месяц, что значительно уступало показателям эпохи войны. Трибунал войск НКВД-МВД в Алтайском крае, например, в декабре 1946 г. осудил 54 «дезертира» (из них 25 чел. - к 5 годам
1 С 1946 г. на милицию был возложен целый ряд дополнительных функ­ций, главной из которых стало участие в кампаниях по охране и вывозу зерна из деревни в условиях массового голода. В начале 1947 г. прокурор Новоси­бирской области Гусев докладывал Генпрокурору СССР, что работа по по­иску дезертиров военной промышленности была ослаблена «в связи с вклю­чением всех звеньев милицейского аппарата на борьбу с хищениями зерна, организации охраны и сохранности зерна» (ГАНО. Ф. Р-20. On. 1. Д. 356. Л. 61-62).
359
лишения свободы), а трибунал Западносибирского водного бассейна за весь 1947 г. приговорил 193 «нарушителя дисциплины»1.
В последующий период система правосудия по делам о трудовой дисциплине пережила две важные реорганизации, повлекшие за со­бой значительное облегчение положения рабочих. Одна из них пос­ледовала в мае 1948 г., другая - в 1951 г. Секретным Указом от 31 мая 1948 г. была существенно ограничена роль трибуналов. С этого мо­мента все предприятия военной промышленности в вопросах о про­гулах, самовольных уходах и опозданиях перешли под юрисдикцию нарсудов и Указа от 26 июня 1940 г. Действие Указа от 26 декабря 1941 г. прекратилось. Аналогичные изменения коснулись и сферы транспорта. В связи с отменой военного положения на транспорте (по секретному Указу от 2 мая 1948 г.) военные трибуналы желез­ных дорог, речных и морских путей были преобразованы в линейные суды, а работники транспорта, допускавшие прогулы или самоволь­ный уход, также перешли под общую юрисдикцию, т. е. должны были отвечать по более мягкому Указу от 26 июня 1940 г. Все осужденные военными трибуналами, отбывшие не менее 4-х месяцев лишения свободы, подлежали освобождению из мест заключения2. Таким об­разом, в середине 1948 г. в борьбе за трудовую дисциплину произош­ло полное восстановление довоенных норм уголовного права.
Столь же принципиальный характер имел и второй закон, который положил конец действию самого Указа от 26 июня 1940 г. Это был секретный Указ от 14 июля 1951 г. «О замене судебной ответствен­ности рабочих и служащих за прогул, кроме случаев неоднократного и длительного прогула, мерами дисциплинарного и общественного воздействия». Новый указ еще больше видоизменил характер борь­бы с нарушителями дисциплины. Во-первых, он резко сузил область уголовного преследования, предоставив руководителям предприятий право передавать дела о прогульщиках в суд только в тех случаях, когда прогул продолжался свыше трех дней. В результате статистика суди­мости в стране заметно пошла на убыль, хотя сроки наказания для на­рушителей практически остались неизменными: в большинстве слу­чаев нарсуды (по данным Новосибирской области за 1952-1953 гг.) выносили приговоры за прогулы (ст. 3 Указа от 14.07.1951) - 3-4 месяца исправительно-трудовых работ (максимально допускалось 6 месяцев) с удержанием зарплаты до 25 %, а за самовольный уход
1 ЦХАФ АК. Ф. П-1. Оп. 76. Д. 44. Л. 5; ГАНО. Ф. П-4. Оп. 34. Д. 370. Л. 26.
2 ГАНО. Ф. Р-229. Оп. 7. Д. 2. Л. 120. 360
(ст. 4 Указа) - 2-4 месяца лишения свободы (допустимый предел -6 месяцев)1.
Во-вторых, многие директора крупных предприятий, где фикси­ровалось наибольшее число нарушений дисциплины, отнеслись к новому указу как возможности избавиться от обременительной обя­занности предавать рабочих уголовному суду. В одних случаях они стали перекладывать функцию наказания виновных на руководите­лей среднего звена - начальников цехов и участков, а в других - во­обще прекратили регистрировать тех нарушителей трудового распо­рядка, которые подлежали лишь дисциплинарной ответственности. Это позволяло начальникам также «улучшить» общие показатели предприятия по использованию рабочей силы.
В-третьих, указ и аналогичное постановление Совмина СССР дали возможность директорам разделить ответственность за состо­яние дисциплины с профсоюзами и другими общественными орга­низациями, поскольку они обязывали создавать на предприятиях товарищеские суды с привлечением «общественности»2. На заводах в Сибири такие суды впервые появились в августе-сентябре 1951 г., однако всерьез оценивать их значение невозможно. Администрация и сами «суды» оказались совершенно не приспособлены к тому, что­бы заменить собой обычные уголовные суды и принять на себя их карательную функцию, пусть даже в смягченной форме; для этого не было никаких реальных предпосылок. Поэтому такое квазиправо­судие могло осуществляться только при особых условиях, т. е. под нажимом сверху. В сводке Новосибирской областной прокуратуры в феврале 1952 г., например, отмечалось: на многих заводах «руко­водители и завкомы самоустранились от повседневного руководства и контроля за деятельностью товарищеских судов... На ряде крупней­ших предприятий города и области товарищеские суды вовсе не при­ступали к работе»3.
В целом, переход к новым способам преследования рабочих имел не экономический, а социально-политический эффект: он ни на шаг не продвинул борьбу с прогулами и уходами в сторону их сниже­ния. Дело обстояло как раз наоборот. После принятия нового указа количество регистрируемых нарушений дисциплины на крупных предприятиях существенно увеличилось. Так, на Кузнецком ме­таллургическом комбинате (г. Сталинск), где тоже появился «то­варищеский суд», в 1951 г. до принятия указа было зафиксировано
1 ГАНО. Ф. Р-1199. Оп. 5. Д. 35. Л. 24; Ф. Р-1272. Оп. 3. Д. 27. Л. 6.
2 ЦДНИ ИО. Ф. 127. Оп. 30. Д. 372. Л. 2,7.
3 ГАНО. Ф. Р-20. On. 1. Д. 452. Л. 50.
361
1137 нарушений, после принятия - 2215, в том числе прогулов: до указа - 615, после указа - 1687. Прокуратура Новосибирской облас­ти в свою очередь также сообщала: «Число нарушений трудовой дис­циплины в целом по 23-м промышленным предприятиям во втором полугодии 1951 г. по сравнению с первым возросло по прогулам на 57,8 %, по самовольным уходам - на 22,7 Причем на отдельных заводах Новосибирска произошло поистине обвальное падение дис­циплины: на авиационном заводе им. Чкалова статистика прогулов за полугодие после указа увеличилась в 9 раз, на обувной фабрике им. Кирова - в 4 раза, на инструментальном заводе - в 3,8 раза, на швей­ной фабрике им. ЦК профсоюза швейников - в 3 раза. Такая динами­ка нарушений, отражающая отчетливую реакцию рабочих на смягче­ние законодательства, служит подтверждением того факта, что уго­ловные меры до сих пор играли важную социально-правовую роль: они позволяли режиму использовать уголовный закон как действен­ный инструмент удержания рабочих на предприятиях.
Основной итог перехода к Указу от 14 июля 1951 г., как отмеча­лось выше, заключался в резком снижении судебных репрессий в от­ношении рабочих, о чем свидетельствуют следующие данные (см. табл. 4).
Таблица 4*
Число осужденных нарсудами Новосибирской области за прогулы и самовольный уход с работы по Указам от 26 июня 1940 г. и 14 июля 1951 г.

По какому закону осуждены 1950 1951 1952 1953 1954  

  осуждено осуждено осуждено осуждено осуждено  

  все­го в т.ч.
к л/св все­го в т.ч.
к л/св все­го в т.ч.
к л/св все­го в т.ч.
к л/св все­го в т.ч.
к л/св  
Указ от 26.06.1940 (самов. уход) 2016 1958 1127 1107 _ _ _ _ _  
Указ 26.06.1940 (прогул) 7756 4124  
Указ 14.07.1951 (самов. уход) 328 169 1829 803 1591 619 1510 229  
Указ 14.07.1951 (прогул) 408 2068 _ 1607 _ 1240 _  
Итого осуждено: 9772 1958 5987 1276 3897 803 3198 619 2750 229
* Составлено по: ГАНО. Ф. Р-1199. Оп. 5. Д. 43. Л. 51.
1 ГАКО. Ф. П-75. Оп. 7. Д. 176. Л. 19; ГАНО. Ф. Р-20. On. 1. Д. 452. Л. 48. 362
Таким образом, за 1950-1954 гг. судимость в сфере трудовых от­ношений в крупнейшем регионе Западной Сибири упала в 3,5 раза. Еще в большей степени снизилась статистика приговоров к лишению свободы - она уменьшилась в 8,5 раз. Подобная динамика отмечалась и в Кемеровской области: за четыре послевоенных года (1950-1953) поступление уголовных дел «по трудовой дисциплине» сократилось здесь с 43,9 тыс. до 15,3 тыс., т. е. почти втрое1. Процесс выхода уго­ловного права из области трудовых отношений принял безоговороч­ный характер.
Для советской уголовно-правовой системы завершение сталин­ской эпохи явилось периодом решительного преодоления наследия Второй мировой войны в применении закона. В течение десяти лет (вплоть до 1956 г.) страна шла к тому историческому моменту, когда уголовное право перестало исполнять функцию мотивации к труду, и сотни тысяч рабочих смогли освободиться от страха уголовного преследования за «антигосударственное поведение» на производстве. Чрезвычайное положение в сфере трудовых отношений постепенно отмирало. Однако полный разрыв с нормами военного времени на­ступил только после смерти Сталина. 27 марта 1953 г. был принят Указ Президиума Верховного Совета СССР «Об амнистии». После Указа от 14 июля 1951 г. это был второй, еще более значимый акт, поз­воливший приостановить многие возбужденные дела, а затем вообще прекратить какое-либо использование уголовного права в борьбе с на­рушителями производственной дисциплины. Спустя еще несколько лет власти предприняли шаги к тому, чтобы окончательно закрыть мрачную страницу истории уголовного правосудия той эпохи, когда судебная практика значительно отклонилась от традиционных норм Уголовного Кодекса, превратившись в инструмент трудовой мобили­зации миллионов советских людей. Огромные массивы накопленных уголовных дел по указам военного и послевоенного времени были изъяты из судебных архивов и уничтожены. Затянувшийся острый конфликт государства и трудящихся завершился.
Уголовно-политические преследования
Одним из важных направлений советской карательной полити­ки послевоенной эпохи были акции по устранению многочисленных «внутренних врагов». Переход от войны к миру очень мало изменил общий характер деятельности сталинских спецслужб. В повседнев­
1 ГАКО. Ф. П-75. Оп. 7. Д. 330. Л. 23.
363
ной «чекистской работе» первых послевоенных лет сохранились все прежние способы подавления противников советского строя, хотя общие масштабы арестов постепенно начали снижаться. Густая сеть тайной агентуры НКВД-МГБ, созданная к этому времени и внедрен­ная в каждую крупную хозяйственную организацию и учреждение, позволяла методично извлекать «врагов» из самых глубоких слоев общественной жизни. Поиски и аресты «подрывных элементов» на­поминали какой-то закономерный процесс социальной чистки, без которого не проходил ни один послевоенный год. В каждом регио­нальном управлении НКВД-МГБ действовали специальные след­ственные отделы, а также отраслевые подразделения с десятками сотрудников, в задачу которых входило внедрение тайной агентуры и производство периодических арестов потенциальных «врагов». Основные усилия спецслужб сосредотачивались на выявлении лиц, причастных к так называемой антисоветской пропаганде: именно вербальные выражения нелояльности системе оставались главным полем внутренней борьбы режима с противниками государства. Как способ управления социумом, постоянные изъятия «антисоветских» граждан никаким образом не укрепляли основы сталинской системы, т. к. этим основам в сущности ничего не угрожало. Смыслом репрес­сий были сами репрессии. Режим действовал по правилам, согласно которым аресты «врагов советского строя» являлись таким же усло­вием внутреннего порядка, каким служили, например, периодиче­ские ревизии в советской торговле: посредством внезапных проверок и строгих наказаний отдельных лиц создавалась атмосфера постоян­ного присутствия закона, видимость непрерывного осуществления «социалистической законности».
По мере того как страна переходила к миру, репрессивные меры постепенно обретали новую окраску. «Новизна» заключалось в том, что для арестов граждан стали использоваться теперь иные мотивы «антисоветской деятельности», вытекавшие из «изменений между­народной обстановки». Если в период войны причинами уголовных преследований служили «высказывания пораженческих настрое­ний» и «распространение провокационных слухов о непобедимости фашистской Германии», то с лета 1945 г. «подрывная агитация» стала выражаться преимущественно в «нападках на колхозную систему», «клевете на условия жизни в СССР» и «измышлениях о неминуемой войне между СССР и США - Англией». В соответствии с эпохой из­менились и субъекты «враждебной агитации». В Сибири в годы вой­ны в эту категорию входили в основном «бывшие кулаки и белогвар­дейцы» вместе с немцами-спецпереселенцами; после войны - немцы, депортанты-калмыки (из упраздненной Калмыкской АССР), а также
364
депортированные западные украинцы и прибалтийские народы - ла­тыши, литовцы, эстонцы.
Отдельную категорию «контрреволюционных преступников» составляли «религиозные сектанты» - сторонники малых церквей, не признаваемых и поэтому преследуемых советским государством. Несмотря на постоянные репрессии, группы церковников время от времени появлялись и действовали в разных частях Сибири как неза­висимые семейные ассоциации со своими духовными наставниками1. Их конфликт с коммунистической диктатурой имел глубокие корни. Как и в предшествующие десятилетия отчаянной борьбы за рели­гиозную свободу, они и теперь пытались формировать свою незави­симую духовную среду, сохраняли стремление к обособленному су­ществованию от государства, чем и вызывали у властей хроническую неприязнь. К концу Второй мировой войны численность «сектантов» в Сибири заметно увеличилась за счет тех групп, которые в прину­дительном порядке в 1944 г. были перемещены из центральной части районов СССР. В одной только Томской области в 1945 г. на учете НКВД состояло 430 «сектантов», в том числе 200 детей2. Для органов НКВД-МГБ эти диссиденты представляли легкую добычу: они ред­ко скрывали свои убеждения, особые нормы поведения и поэтому без труда обнаруживались чекистской агентурой даже в самых отдален­ных районах сибирской провинции. Ежегодные атаки на «сектантов» происходили в каждой области, завершаясь обычно закрытыми су­дебными процессами с суровыми приговорами. Самые интенсивные погромы происходили с 1947 по 1950 гг. Обнаружив в какой-либо местности небольшую группу «сектантов», милиция и госбезопас­ность обычно наносили удар по «церковному активу»: арестовывали 5-8 авторитетных руководителей или наставников, после чего общи­на временно прекращала всякую деятельность. Так, в конце 1947 - на­чале 1948 г. в Новосибирске была «разоблачена» баптистская группа, состоявшая из рабочих авиазавода им. Чкалова (№ 153) (Соловьев, Колеш и др.). Как установило чекистское следствие, участники груп­пы, «разбирая писания из Библии, возводили клевету на советскую власть и главу советского правительства, доказывали невозможность построения коммунизма, осуждали советский закон об обязательной
1 Анализ состава религиозных групп приводится в работе: Горбатов А.В. Государство и религиозные организации Сибири в 1940-е - 1960-е годы. Томск, 2008.
2 РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 122. Д. 117. Л. 95.
365
военной службе»1. Кроме того, они организованно не выходили на работу в религиозные праздники, игнорировали театры, кино и дру­гие советские развлекательные мероприятия. 1 марта 1948 г. Ново­сибирский областной суд приговорил пятерых активистов баптист­ской группы - молодых людей в возрасте от 22 до 30 лет (Л. Колеш, И. Потеряев, В. Коржавин, Ф. Ильин и А. Лапкин) к лишению свобо­ды на сроки от 8 до 10 лет.
Еще более крупную общину спецслужбы «раскрыли» в марте 1948 г. в г. Черепаново Новосибирской области. Это были предста­вители церкви истинно православных христиан, объединявшие 83-х верующих - преимущественно женщин. По версии МГБ, Черепанове -кая группа являлась филиалом широкой антисоветской организации, действовавшей под религиозным прикрытием. В роли руководите­ля «организации» фигурировал Василий Семендяев (был арестован УМГБ Свердловской области). В июле 1948 г. 15 обвиняемых из этой группы - 7 женщин и 8 мужчин (Антонина Шабунина, Екате­рина Дубограева, Мария Моисеева, Ефросинья Клецких-Сопина и др.), - часть из которых уже имела судимость за проповедническую деятельность, предстали перед Новосибирским облсудом. Признав вину подсудимых в создании антисоветской группы и распростране­нии клеветы на советский строй, суд приговорил Шабунину и Клец-ких-Сопину к 25 годам лагерей, а других - на сроки от 5 до 10 лет лишения свободы. Остальные активисты этой общины (5 человек) были осуждены облсудом в ноябре 1949 г.2
Некоторые данные, характеризующие сопротивление верующих, позволяют утверждать, что наиболее активные чекистские «мероп­риятия» 1948-1949 гг. распространялись на истинно православных христиан и адвентистов седьмого дня как наиболее бескомпромис­сные группы религиозной оппозиции. Для ликвидации влияния этих церквей власти прибегали к традиционным способам - коллектив­ным арестам и преданию уголовному суду. В Новосибирской обла­сти, кроме выше названной общины, в 1948 г. подобные церковные группы были арестованы в областном центре (Перминова Е.А., Моз-жерина Е.А. и др., - осуждено 5 чел.), в Купинском районе (Кравчук-Бугаенко, Гарбузов и др., - осуждено 8 чел.) и других местах3.
! Архив УФСБ по НСО. Д. 18000 (дело Колеш Л.Я., Потеряева И.А. и др.).
2 Архив УФСБ по НСО. Д. 20336, т. 5. Л. 155-162, 374, 471 (дело Шабу-ниной А.Л., Дубограевой Е.А., Моисеевой М.М. и др.).
3 ГАНО. Ф. Р-20. Оп. 4. Д. 19. Л. 38, 52; Архив УФСБ по НСО. Д. 3560. Л. 304-308 (дело Кравчук-Бугаенко ЕЛ. и др.).
366
В 1950 г. аналогичные акции продолжали проводиться и в отноше­нии евангельских христиан баптистов. В марте-апреле этого года в г. Барабинске сотрудниками Новосибирского УМГБ погрому под­верглась церковная община из 35 человек во главе с наставником Иваном Черновым, кузнецом местного горкомхоза. Вместе с главой общины в числе арестованных оказались плотники Данила Гусынин и Андрей Нужный, экспедитор МТС Василий Самойлов и сторож Устин Жежура. В августе 1950 г. все они были приговорены Новоси­бирским облсудом к 25 годам лишения свободы и отправлены в Осо­бый (Озерный) лагерь МВД. Освобождение они смогли получить только после смерти Сталина, в результате амнистии по Указу от 3 сентября 1955 г.1
Появление приговоров к 25 годам лишения свободы по делам о «контрреволюции» также было одной из новых черт позднего ста­линизма. После отмены смертной казни в мае 1947 г. этот вид нака­зания стал не только альтернативой «высшей меры», но и одновре­менно расширением верхнего предела приговоров по другим делам о государственных преступлениях. По целому ряду «антисоветских проявлений» судебные вердикты сменились теперь с 10 на 25 лет. К 25 годам приговаривали преимущественно по делам о «групповой антисоветской деятельности», а также об измене родине и шпионаже. В Новосибирском облсуде, например, за 1947 г. из 107 осужденных по ст. 58 УК только 1 обвиняемый получил приговор к 25 годам лише­ния свободы и 1 - к ВМН. Но в следующем году из 134 осужденных приговор в 25 лет получили уже 14 человек2. Что касается мотивов, по которым выносились приговоры обвиняемым, то тут правосудие имело широкий простор и демонстрировало крайнюю агрессивность, граничившую со свирепостью. Как мы уже видели, такой радикаль­ный подход к применению закона был характерен для чрезвычайных условий войны. Но он оставался нормой и в восстановительный пе­риод. Безжалостному применению в судах самых суровых видов на­казания в равной степени подвергались мужчины и женщины. Иног­да жертвами экстремистского правосудия становились даже дети.
Некоторые источники дают нам хотя и немногочисленные, но впечатляющие примеры того, как судебные преследования малолет­них «за контрреволюцию» завершались трагическим исходом. Один
1 Архив УФСБ по НСО. Д. 14223. Т. 3. Л. 122, 128-130, 287 (дело И.И. Чернова и др.).
2 ГАНО. Ф. Р-1199. Оп. 2. Д. 43. Л. 15; Ф. Р-20. Оп. 4. Д. 19. Л. 14, 28, 40,
55.
367
из таких случаев относится к 1949 г. Персонажем его являлся 14-лет­ний подросток Михаил Бакшаев из села Элекмонар в Горно-Алтай­ской автономной области, осужденный местным облсудом без вся­кого снисхождения за «антисоветскую агитацию». К моменту, когда с Михаилом произошла трагическая случайность, изменившая всю его жизнь, он учился в 6 классе и состоял в комсомоле. В его семье, потерявшей отца в 1948 г., кроме самого Михаила оставались мать и еще четверо детей - два младших брата и две сестры. Мальчик имел склонность к рисованию и посвящал этому занятию свободное время. Однажды, когда он сидел дома, предаваясь своему увлечению, мать попросила его отнести на почту письмо. Михаил отправился испол­нять поручение. Он взял письмо, а с ним - свои рисунки и записи. Придя в почтовое отделение, он без размышлений о последствиях опустил все это в почтовый ящик. На почте листки были извлече­ны, внимательно осмотрены, а затем переданы в райотдел МГБ для уголовного расследования. Крупным неровным детским почерком на них были выведены несвязные грубоватые слова в адрес советского вождя: «Долой Сталина! Ура! Буржуазия проснулась! Хоть бы ты скорей издох, Сталин...» Немедленно начались поиски автора «лис­товок». 11 мая 1949 г. Михаил Бакшаев был арестован. На следствии в органах МГБ мальчик не захотел воспроизводить вслух содержа­ние своих «листовок», он заявлял, что ему «стыдно об этом говорить» и не мог назвать причин, побудивших его написать такие слова. Тем не менее 27-28 июня 1949 г. состоялось заседание областного суда. Суд признал подростка виновным в преднамеренной антисоветской агитации и приговорил его к 10 годам лишения свободы. Верховный Суд РСФСР утвердил этот приговор без изменений. Михаил Бакша­ев отбывал срок осуждения в лагере общего режима в Красноярском крае и был освобожден в августе 1954 г.1
Одной из проблем в оценке описываемой эпохи остается мало исследованный феномен реального протестного поведения. Могло ли на самом деле существовать активное сопротивление в условиях тотальной диктатуры? Касаясь этой темы, конечно, не приходится говорить о каких-то организованных группах или фракционных вы­ступлениях, подобных периоду 1920-х гг. Реалиям позднего стали­низма соответствовали совсем другие примеры - скромные и прак­тически невидимые для общества акции отчаянных одиночек. Кроме упоминавшихся представителей религиозных групп, отстаивавших право на личную духовную свободу, в данный период мы встречаем
1 ЦХСД ГАС РА. Ф. Р-37. On. 1. Д. 1119 (дело Бакшаева М.И.). 368
Рисунок и фрагмент записей школьника М. Бакшаева
редкие факты сознательного политического протеста, выраженного в совершенно необычных формах. Об оппозиционном поведении лю­дей 1940-1950-х гг. можно говорить как о безнадежных и чаще всего случайных акциях или как жестах отчаяния, порожденных деспотиз­мом системы и беспросветной материальной нуждой. Но все же это были поступки неравнодушных и отважных людей, бросавших вызов чудовищной системе от лица всего онемевшего общества. Некоторые из них уже описаны в литературе1, другие факты получают извест­ность только теперь.
В ряду таких неординарных выражений противодействия системе стоит и «дело» Н.С. Мозгова, техника Новосибирской городской те­лефонной станции, арестованного Новосибирским управлением МГБ в марте 1949 г.2 Николай Мозгов начал впервые систематизировать свои оппозиционные убеждения в период войны, находясь на фрон­те в действующей армии. Вопреки официальным запретам он завел личный дневник и фиксировал в нем свое отношение к наблюдаемым событиям, включая поведение солдат и командиров Красной армии на территории Восточной Германии. Возвратившись с фронта после
1 См.: Книга памяти жертв политических репрессий в Новосибирской области. Вып. 1. Новосибирск, 2005. С. 412-418 (дело Зинаиды Микрюко-вой, учительницы из Новосибирска, осужденной в 1948 г. к 10 годам лагерей за отказ признавать Тухачевского и других советских военачальников «вра­гами народа»).
2 См.: Архив УФСБ по НСО. Д. 18005 (дело Мозгова Н.С).
369
завершения войны, он стал еще острее реагировать на тот очевидный контраст между официальной пропагандой и реальностью, который был особенно чувствителен в области распределения материаль­ных благ. С февраля 1947 г. Мозгов начал писать анонимные пись­ма - сначала в Верховный Совет СССР, затем в Совет Министров. В них он отмечал, что «распределение всех фондов, в том числе хле­ба, строится таким образом, что члены партии получают больше и живут лучше, а беспартийная масса народа живет значительно хуже», что «в СССР только одна партия и это отрицает демократию в стране». О колхозном крестьянстве он писал как о совершенно бес­правном населении, не имеющем даже паспортов: «Колхозникам не разрешается свободно переезжать из одной местности в другую и по­этому их положение ничем не отличается от положения крестьян при крепостном праве». После этого Николай написал аналогичное письмо в адрес Новосибирского обкома ВКП(б), но отправить его не решился и оставил его у киоска на Ипподромском базаре.
В мае 1947 г., когда советские газеты сообщили о начале важных международных переговоров с участием СССР, у Мозгова родился новый план действий против сталинского руководства. В период работы международной конференции в Париже по проблемам после­военного восстановления Европы, он составил обращение к амери­канскому госсекретарю Маршаллу и стал думать о том, как передать послания адресату. Путь, по его мнению, мог быть только один -единственное в тот период иностранное представительство в Ново­сибирске - консульство гоминдановского Китая. В своем обращении к зарубежной общественности Мозгов написал, что «народ СССР недоволен советской властью, живет в ужасных условиях, так как в стране господствует террористическая власть коммунистической партии, которая распределяет народные фонды в интересах меньшин­ства населения». Он просил ООН «расследовать положение народов СССР и установить в стране полную демократию». Письмо свое он подписал - «От группы сибиряков». Когда письмо было закончено, Николай вложил в него отдельную записку на имя китайского консу­ла с просьбой переслать письмо в ООН, а затем отправился на улицу Чаплыгина, где располагалось здание китайского консульства. Вы­брав удобный момент, он перебросил письмо через металлическую ограду к парадному входу, где в это время под присмотром прислуги играли дети, и ушел, оставшись никем не замеченным.
Разоблачение действий Николая Мозгова наступило лишь два года спустя, весной 1949 г., в результате уже иных обстоятельств: на него и его семью был составлен донос со стороны бывших кварти­
370